Убийца (Выродок) - Фредерик Дар

Я покраснел и начал искренне сожалеть, что у меня есть руки, потому что решительно не знал, куда их девать.

— Робби, — сказала она, — там не обойтись без полотера. Я сейчас заглянула в комнату — она совершенно ужасная.

— Так полотера же здесь нету… — пробурчал мой напарник.

— Ну так заберите из квартиры.

— На мопеде?

— А что, на нем разве нельзя?

Робби, видно, это не слишком улыбалось. Но в этом доме одни давно привыкли приказывать, а другие — повиноваться.

— Хорошо, — сказал он с видом пса, у которого отобрали кость.

— А заодно привезите и обогреватель: для пожилого человека в доме слишком сыро.

— Угу.

Робби исчез. Мы с ней посмотрели из окна, как он уезжает — точно так же, как я провожал глазами Бауманна.

Нас окружала вязкая тишина. Мы тонули в ней, как в теплой глубокой воде. Я был один на один с этой женщиной в здоровенном пустом доме. При желании я мог бы кинуться на нее и завалить на пол. У меня стучало в висках.

Она повернулась и посмотрела на меня острым, как лезвие, взглядом. Щеки ее покрывал легкий розовый румянец.

— Помогите-ка мне перенести кровать в комнату для гостей, — велела она.

Опустив голову, я прошел за ней в конец коридора, Там была маленькая спальня, где пахло плесенью, как и во всех остальных помещениях. На стенах пузырились отвратные замызганные обои в цветочек.

— Кровать рядом, в кладовке. Донесем, как вы думаете?

— О чем разговор!

Тут я, как выяснилось, погорячился, потому что кровать оказалась не из универмага, обслуживающего рабочих завода «Рено», а из злого орешника толщиной с кирпич. Я здорово измучился, пока втаскивал ее в комнату с отклеенными цветочками. А втащив, повалился на матрац, отдуваясь, как тюлень. В тюрьме я изрядно заржавел, и после этого подвига у меня едва не отвалились руки.

— Устали? — спросила она.

— Немножко. В четырех стенах поневоле становишься подагриком.

— А вы умеете грамотно говорить, если захотите, — заметила она.

— Читал в камере словарь. Специально зубрил эффектные словечки. Вообще в каталажке многому можно научиться. Женщины это знают.

Я явно заинтересовал ее, а этого-то мне было и надо. Эта мания — даже, скорее, потребность — одолевала меня всякий раз, когда на горизонте возникала съедобная баба.

— Прошу прощения, — сказал я, — но не могли бы вы назвать мне свое имя?

— Эмма.

Глядя в сторону, я повторил: «Эмма». Голос мой звучал странно, дыхание участилось, но переноска тяжестей была здесь уже ни при чем.

Эмма… Имя ей шло. По мере продолжения нашего знакомства я все больше убеждался в ее абсолютной гармоничности.

Она встала передо мной, вызывающая и даже чересчур привлекательная, — пожалуй, даже слишком…

— Вам меня хочется, а? — спросила она с улыбкой.

Улыбка эта скорее напоминала хищный оскал. Ее рисовка и бравада бросались в глаза.

Я стал подыскивать подходящий ответ; мне очень не хотелось выглядеть в ее глазах тюфяком.

— Что за вопрос, — сказал я. — Вас должно хотеться всем мужчинам, достойным этого звания.

— У вас давно не было женщины?

— Достаточно давно, чтобы совершить глупость. Берегитесь, мадам Эмма…

— Не называйте меня «мадам Эмма»: это звучит как в борделе. И не надо давать мне указаний, особенно таких… Я не боюсь мальчишек вроде вас.

— Правда?

— Правда!

Незаметно для себя я встал и начал приближаться к ней. Никогда еще мне так сильно не хотелось обладать женщиной.

Я приблизился настолько, что почувствовал через рубашку тепло ее груди, и застыл, глупо, как корова перед палисадником. Мои руки снова играли со мной злую шутку: они висели на концах запястий, точно две свинцовые гири…

— Не надо со мной так… — пробормотал я.

Она сделала легкое волнообразное движение, и в результате приклеилась ко мне всем телом. Потом потерлась о меня, как ласковая кошка. Мигом освободившись от своих свинцовых рукавиц, я поднял руки и яростно сдавил ее талию, У меня болело в животе — до того я ее хотел.

Тут она засмеялась — долгим, злым и ликующим смехом.

— Вот этого не надо, малыш. Пусти!

Я стиснул сильнее. Она сделала движение, смысл которого я понял не сразу, но уже в следующее мгновение я почувствовал на коже холодный металл. Я опустил голову и посмотрел: она уткнула мне в живот небольшой пистолет с перламутровой рукояткой.

— Пусти, — повторила она тихо, почти ласково. — Я такая, что могу выстрелить…

Это было похоже на правду. Я убрал руки и попятился. Тогда она подошла, поднялась на носки мокасин и быстро поцеловала меня в губы. Потом посмотрела на пистолет и сунула его в карман.

— Когда приедет Робби, пройдитесь по комнате полотером и наведите там порядок…

Я не смог ничего сказать в ответ. Она, не оборачиваясь, вышла из комнаты. Я весь трясся, как отбойный молоток…

IV

Вообще-то Рю де ля Помп не так уж далеко от Сен-Клу, особенно если срезать угол по лесу, но Робби вернулся с поистине невероятной быстротой. Может быть, он по-своему ревновал и боялся, что я натяну хозяйку.

На этот счет он мог быть спокоен: дамочка умела защищать свое целомудрие. Мало того: еще и играла в странные игры. Жар и холод, похоже, были ее родной стихией. Она, видно, любила довести мужика до кипения, а потом оставить на бобах, едва только он совал граблю для конкретизации. Такие фокусы здорово перемыкают нервную систему А я-то думал, это бывает только в киношке, где роковые змеюки по-прежнему вызывают восторг у зрителей…

Минут пятнадцать я только и делал, что восстанавливал равновесие. Пульс отбивал сто десять, а руки все еще кормили рыбок. Но вдруг я разом обрел спокойствие. Я расслабился, щелкнул пальцами и пообещал себе, что непременно разберусь с этой фифой. Выберу подходящий денек, припру ее к стенке и вышибу из рук ту базарную хлопушку, на которой, небось, нацарапано: «На память об экскурсии по крепости Сен-Мишель»… Тогда уж ей придется бросить свои киношные ужимки и подчиниться законам мужского превосходства! Вот такую я себе дал клятву…

Робби включил полотер, как-то чудно зыркнув на меня.

— Ее нет? — спросил он.

В этот момент я готов был побиться об заклад, что перед ним она тоже исполняла свой коронный номер. И что он от этого до сих пор не пришел в себя. Знаете, некоторые певцы любят, когда им устраивают маленький домашний театр. Причем заметьте — лучше всего на это клюют самые «крутые».

Я отвел глаза.

— Не знаю, я ее не видел.

Ему похоже, полегчало, и мы засучили рукава.

Через два часа комната сверкала, пол был надраен, кровать аккуратно застелена, шторы повешены, и посредине рдел электрообогреватель, распространяя приятное тепло.

— Кого они ждут? — спросил я Робби. — Римского папу или иранского шаха?

Он сделал неопределенный жест.

— Старичка-паралитика. Кажется, чей-то родственник.

Гость действительно оказался старичок старичком. И ноги ему, видать, давно уже стали ни к чему. Но все же что-то в нем такое было.

Это был высокий дед с продолговатой, как на старых испанских картинах, головой, густыми седыми волосами и большими печальными глазами.

Мы с Робби вынули его из машины, отнесли в комнату, и там его пришлось уложить, потому что дорога его изрядно утомила.

Эмма и Бауманн стали ему настоящими няньками. Они были сама предупредительность, сама нежность и внимание.

Эмма пошла в сад за цветами и поставила их на столик у кровати.

Дед казался полным калекой. Мало того, что у него было неважно с ходулями, так еще и язык, похоже, капитулировал Он изъяснялся невероятно четкими жестами, при виде которых вспоминалось, что слово, в сущности, — явление вторичное.

Робби состряпал старикашке небольшой домашний обед, который ему кошачьими движениями скормила Эмма. Цыпленок, горошек, рисовый пудинг. Дед не грешил чревоугодием, даже наоборот: я слышал, как хозяйка его уговаривала.

Странное дело: Бауманн и его жена называли старика «мсье», из чего следовало заключить, что они, вопреки словам Робби, не состояли с ним ни в каких родственных отношениях.

Но, в конце концов, мне было на это начхать. Я говорил себе, что попал к не слишком консервативным людям с более или менее законными занятиями, которые, впрочем, меня не касаются. Мне просто здорово повезло, что я их встретил — и точка.

Вечером Бауманн подозвал меня к себе. Он сидел во дворе, в шезлонге; на нем была рубашка в крупную клетку и льняные брюки.

— Знаете, Капут, о вас пишут в вечерних газетах…

Он небрежно протянул мне газетку, лежавшую рядом с ним на камешках. Я с любопытством стал ее просматривать.

— Да нет, не на первой полосе… Вы еще не стали главным событием недели. Заслужили всего лишь одиннадцать строчек на третьей странице, да и то лишь благодаря своему побегу…