Алла Пугачева. Встречи с рождественской феей - Глеб Скороходов

Аллы, слава богу, еще не было.

Мы приехали ее снимать, когда работа над программами «Вспоминая Рождество» шла не переставая. Казалось, в нее включилось все «Авторское телевидение». В Малой студии один гость сменял другого, мы отсняли половину эпизодов из моих рассказов.

По поводу гостей скажу сразу: предварительный список, что мы набросали с Аллой, менялся день ото дня: кто-то уехал из Москвы на гастроли, о ком-то поначалу забыли. Здесь помогли, а лучше сказать, как пишут в благодарственных титрах, «оказали неоценимую помощь» редакторы Татьяна Трифонова и Лев Шелагуров. Таня – давний друг Аллы, ее рано ушедший из жизни супруг Володя работал когда-то в «Добром утре» и повлиял на судьбу Пугачевой. Лева – не только верный поклонник Аллы Борисовны, но и прекрасный режиссер монтажа, это он сутками не выходил из аппаратной, монтируя первые восемь выпусков наших программ.

Алла появилась минут через двадцать после нашего приезда, в халате, с чалмой на голове, мокрыми кончиками волос – только что из ванны. Безо всякого грима, утренняя, очень свежая, улыбающаяся чуть виновато:

– Извините, ради бога, я еще в разобранном виде. Вы пока располагайтесь – я скоро буду… – И пошла вверх по лестнице. – Курить у меня можно! – крикнула она с площадки второго этажа.

Ребята закончили располагаться, дружно закурили и стали ждать. Время шло.

– Давайте пока снимем Глеба, – предложил режиссер. – Пусть он походит по залу, рассматривая картины и портреты, возьмет с рояля фотографии, поглядит их, пройдется вдоль стены.

– Как, один? – спросил я. – Без хозяйки это неудобно. Прийти в чужой дом, одному ходить по нему и рассматривать все, будто в музее, по-моему, просто неприлично.

– Что ж тут неприличного?! – настаивал режиссер. – Разве не интересно впервые попавшему в дом известной актрисы человеку понять, куда он попал? Вы же сами рассказывали нам в дороге, где удобнее будет снимать. Упрямитесь, а ничего неприличного здесь нет!

– Вы, конечно, уже готовы? – Алла вышла откуда-то сбоку, из арки. – Куда мне сесть?

Оператор указал ей приготовленное для нее место.

– А камера стоит не чересчур ли низко? – спросила Алла.

– Нет-нет, сейчас покажу вам монитор… – Марик поднес к ней контрольное изображение.

– Вроде бы терпимо, – сказала она. – Лучше удавиться, чем появиться на экране в невыгодном ракурсе, – улыбнулась она. – Это подтвердит вам любая женщина.

Режиссер, нервно куря, ходил за камерой из стороны в сторону, туда – сюда, туда – сюда.

– Молодой человек, слева кресло. Присядьте – вам будет удобнее, – предложила Алла с улыбкой.

И съемка началась.

Мои вопросы, как и весь наш разговор, не стали нарушением того, о чем мы условились заранее. Накануне Алла согласилась: круг договоренностей стоит расширить, поговорить «за жизнь», чтобы потом можно было отдельные ее высказывания вкрапливать в программы.

– Но только в разумных пределах! – предупредила она. – Увлечетесь – сразу остановлю вас!

– Я побывал не на всех «Рождественских встречах», – начал я. – Но, помню, перед одной из них, когда вы долго не появлялись на экране, вдруг поползли слухи…

– Мне нравится это «вдруг», – вступила Алла. – «Вдруг» поползли. Они все время ползают вокруг меня. Я и мужа утюгом убила, и голая на столах танцевала, я и наркоманка, и любовница всех членов политбюро. Господи боже мой, чего только не выдумывали! Что я пластические операции раз в год делаю, когда худею, и прочую чепуху, далекую от моей жизни.

– Кое о чем из вашей жизни вы мне уже рассказали, но я не знаю, удобно ли мне говорить об этом?

– Штаны через голову надевать неудобно. Рассказывайте сами, как мы договорились. Это как в пословице: «Взялся за грудь – говори хоть что-нибудь»! – И рассмеялась. – Всю жизнь я не любила и не люблю интервью. Сами, Глеб Анатольевич, все сами.

– Есть тема, что меня волнует, хотя об этом не принято говорить. Несколько лет назад я потерял мать и теперь стал замечать, что живу по ее правилам, делаю то, что раньше считал вовсе необязательным: не встану из-за стола, тут же не помыв посуды, утром прежде всего застелю постель. И казню себя, что при жизни мамы, когда приходил со съемок, а она просила рассказать, как они прошли, отделывался: «Отстань, потом, некогда»…

– Когда вы потеряли мать, что-нибудь изменилось в вас?

– Я и при жизни матери была очень независимым человеком. Ее не стало, и я сказала себе: «Ну вот, Аллочка, теперь ты уже взрослая. Взрослая девочка». И все.

Терять детей ужасно. Терять родителей – трудно, хотя это естественно – закон природы. Иногда захожу за границей в магазин, ловлю себя на мысли – куплю что-то для мамы, а потом прихожу в гостиницу, смотрю на покупку в ужасе: с ума сошла, ее же уже нет!

А так, в принципе, что может измениться? Ну, маленьких радостей уже не доставишь ни отцу, ни матери. А когда был этот скандал, подстроенный в «Прибалтийской», я даже подумала: хорошо, что их нет, – сколько было бы огорчений, особенно для мамы.

Я очень непохожа на мать. Она была такая тетя-девочка, очень впечатлительная, такая кокетливая: перчаточки, сумочка, вся очень женственная. Мама у меня внутри сидит. А внешне – все больше папаша. Он помогает бороться.

У меня, знаете, кнопки такие есть: один, два, три, четыре – и так до двадцати восьми или тридцати.

– Не понял.

– Ну, мои кнопки. Нажимаю на двадцать пятую – иду в агрессию. Быстро. Номер тринадцать – мистика, я становлюсь мистичной. Номер один – другая какая-то вещь, пятая кнопка – нежность. Есть кнопка мудрости, кнопка сумасбродности. Как в лифте – нажимаешь и попадаешь на этаж, который нужен.

Только мужчинам своим трудно объяснить, что я нажала на пятый этаж.

Наступает момент, когда понимаешь, что стала единицей вселенной. Тут никто не спасет. Состояние публичного одиночества – нормальное явление. Меня смотрят на концерте, предположим, тысячи или миллионы. От этого легче не станет. Я остаюсь внутри одиноким человеком. Мой мир я могу заполнить или нет, могу в него кого-то впустить, могу не впустить. Даже муж, несмотря на то, что он рядом… Это не означает, что он впущен в мой мир. А кого-то вот так берешь, впускаешь – и все. А потом не вынешь никак! – Она рассмеялась.

– Сейчас вы нажали на кнопку озорства? – спросил я.

– Ой, честно говоря, мой лифт уже сломался и все кнопки, по-моему, перемешались, перепутались.

Просто жизнь – большая сцена. Я уже давно живу, как играю, и играю, как живу. Ничего не понимаю, ничего. Мне иногда кажется, я вообще никогда не играла. А мне все равно никто не верит. Ладно, бог с ними. Какая разница! Не будем копаться в себе и заниматься самоанализом.

Простите, что-то я с вами разболталась. Ни к чему это. Давайте лучше устроим перерыв и перекусим!..

После перерыва решили поговорить о режиссуре «Рождественских встреч».

– Вы бы лучше спросили об этом кого-нибудь из их участников, а то все я да я, – посоветовала Алла.

Но мне хотелось узнать ее мнение. И я попросил:

– Аллочка, вы можете, как всегда, отвечать и с юмором, и всерьез, но мне вопрос кажется очень важным. «Современниковцы» Марина Неёлова и Галя Петрова однажды рассказали мне, как снимались у одного очень немолодого режиссера, он и имена их запомнить не мог и всех называл деточками. Они его спрашивали: «Можно после этой фразы я встану и уйду?» – «Можно, деточка». – «А я можно, сказав это, ударю ее по щеке?» – «Можно, можно, деточка, если она согласится». – «А мне можно здесь заплакать?» – «Конечно, можно, если вам удастся…» Вот и вся режиссура – все можно. Поэтому мой вопрос: каким вам видится профессиональный режиссер?

Алла слушала мой рассказ с широкой улыбкой, а тут вдруг стала серьезной и не торопилась с ответом:

– Наверное, это умение видеть себя в той роли, что предложена актеру, умение передать ему то, что ты хотел бы сделать сам.

Соглашаться с предложениями? Я чаще не соглашалась. Надо же уметь убедить в своей правоте, да так незаметно, чтобы артист сам понял это, чтобы до него дошло твое требование или, лучше, чтобы он сам дошел до него, посчитал своим собственным. Это в идеале.

Я не знаю, как этого достичь. Думаю, у каждого все происходит по-своему.

Я никогда не сочиняла дома режиссерских сценариев, не рисовала схем с разметками: этот пойдет туда, а эта – сюда. Все рождалось на сцене, на репетиции. Сама удивляюсь, не знаю, как это называется, но когда меня спрашивают, как я готовлю свои песни, не могу объяснить. Так же и режиссуру. Я иду на репетицию и только приблизительно представляю, чего бы я хотела, но совсем не уверена, справятся ли с этим артисты, тем более что они эстрадные, а не театральные.

До сих пор как-то удавалось убедить их, может быть, потому, что мы заражаем друг друга одной идеей. Может, оттого, что я обаятельна, – Алла рассмеялась. – Конечно, важен контакт, но иногда приходится быть и такой жесткой, что отвратительно просто. И очень важна атмосфера, в которой идет работа. Репетиции – огромное напряжение, да и концерты «Рождественских встреч» тоже. Тут нет мелочей. Ну, знаете, актерам хочется иногда расслабиться в антракте или после спектакля. Я ввела сухой закон и даже пыталась проверять, не появились ли в гримерках бутылки. Хотя боялась, что артисты об этом узнают. Понимала, ужас как устаешь, без пятидесяти грамм не разберешься!