Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа - Иннокентий Херсонский

Услышав о болезни Лазаря, Иисус не обнаружил, по-видимому, ни особенного сострадания, ни равнодушия; явно было, что Он слышит о таком предмете, который Ему, как всеведущему, давно уже был известен. В присутствии учеников, которые также знали и любили Лазаря, Он сказал только посланным: «Сия болезнь несть к смерти но о славе Божией, да прославится Сын Божий ея ради».

Такой ответ походил более на пророчество, нежели на совет друга, у кого просят помощи, — и, доставляя на первый раз нужное успокоение сестрам Лазаря, служил вместе с тем немалым испытанием их веры. Видя доселе в болезни брата своего одно естественное, несчастное приключение, они должны были теперь узнать, что это горькое приключение находится в непосредственном распоряжении самого Промысла Божьего, имеет цель самую высокую и благотворную — славу Божью и прославление Сына Божьего, а не смерть Лазаря, которой они столько страшились. Это уже одно должно было их успокоить за будущее и расположить к полной преданности в волю Божью и к ожиданию чего-то высшего и необыкновенного. Какой истинный израильтянин не согласился бы перенести болезнь, даже умереть для славы своего Мессии?

Но все это могло быть только под условием живой и высокой веры; для веры обыкновенной, какова вера сестер Лазаря, слова Господа, особенно по сравнению их с последующими печальными событиями, могли казаться непонятными, странными, противными делу и потому даже как бы огорчительными. Не говоря о том, что в ответе не объявлено, каким образом в болезни Лазаря откроется слава Божья и Мессии, — нисколько не предуведомлено даже о том, что было всего нужнее, то есть что больной должен, хотя на краткое время, умереть и быть погребенным. Слова: болезнь не к смерти, — побуждали даже решительно ожидать, что Лазарь не умрет; а потому, когда Лазарь умер, эти прежде весьма утешительные слова, потеряли весь смысл, могли представляться не иначе, как только каким-либо иносказанием, тем более безотрадным и огорчительным, что оно напрасно служило прежде действительным утешением. Одна вера Авраама могла бы не пасть при гробе Лазаря; но сестры Лазаревы, при всем их уважении и искренней любви к Господу, — как увидим, — были еще не так близки к этой высоте веры.

И в учениках Иисусовых знаменательные слова Господа не произвели никакого высшего ожидания. Довольствуясь тем, что болезнь Лазаря, как говорил Учитель, не смертельна, они даже не любопытствовали, каким образом через нее должна открыться божественная слава их Учителя. По отшествии посланных Иисус Христос, без сомнения, с особенным намерением пробыл на том же самом месте, где получена весть о болезни Лазаря, еще два дня (Ин. 11, 6). По такой медлительности тем более можно было заключить, что Лазарь находится вне всякой опасности; ибо Учитель никогда не медлит в подании нужной помощи, тем более не замедлил бы теперь. А чтобы Он оставался здесь в ожидании того, пока наступит определенный Промыслом день явить над Лазарем Свое божественное всемогущество, — это, после слов Учителя, едва ли кому из них приходило на мысль.

Когда Лазарь с его болезнью таким образом был как бы забыт, спустя три дня, Богочеловек, без всякого нового повода, вдруг сказал ученикам Своим: Идем во Иудею!' Поскольку о происшедшем теперь с Лазарем ученики ничего не знали, а пасха была еще не так близко, то слова Учителя удивили их и привели в страх: воображению некоторых тотчас представились опасности, каким за несколько месяцев перед тем они подвергались в Иерусалиме, когда были там на празднике обновления храма. Поэтому, чтобы отклонить от путешествия, как казалось, преждевременного, и потому опасного (в самый праздник пасхи по множеству народа, к Иисусу вообще весьма приверженного, не было так опасно), некоторые осмелились привести на память прошедшее: Равви, — говорили, — давно ли иудеи искаху Тебе камением побити, и паки ли идеши тамо? (Ин. 11,8.)

Язык сей, очевидно, отзывался искренним усердием и осторожностью, не был однако же вполне достоин учеников Иисусовых. Находясь при Нем в продолжение 3-х лет и будучи свидетелями всей Его жизни и действий, они должны были приметить, что все пути и дела их находятся под охранением свыше, что Отец Небесный никогда не оставляет Своей помощью Сына, в Котором положил все Свое благоволение (Мк. 1, 11). Даже одного обыкновенного доверия к великим качествам своего Учителя достаточно было, чтобы предохранить учеников от напрасного опасения, будто Он может предаваться опасностям, не предвидев их или не подумав о них. Только невнимание к путям Промысла, некое забвение божественности служения Иисусова и чрезмерная человеческая забота о своей личной безопасности могли привести учеников к той мысли, что враги Иисусовы в состоянии воспрепятствовать Его великому делу и побить преждевременно камнями Того, Кто мог из камени воздвигнуть чад Аврааму (Мф. 3, 9).

Богочеловек не обнаружил при этом никакого неудовольствия; дал однако же заметить ученикам, как опасения их недостойны людей, совершающих, как они, великое дело Божье. «Не дванадесять ли, — сказал Он им в ответ, — часов есть во дни? Аще кто ходит во дни, не поткнется, яко свет мира сего видит. Аще кто ходит в нощи, поткнется, яко несть света в нем». — Из этих несколько прикровенных слов ученики Иисусовы должны были уразуметь три весьма важные и нужные для них истины, ими теперь забытые или не понимаемые, как должно: первое, что Промысл Отца Небесного ни в каком случае не может оставить без помощи их божественного Учителя; во-вторых, что для служения Иисусова, по чрезвычайной важности его, назначено свыше со всей точностью определенное время, которое, не могут ни продлить, ни сократить никакие усилия врагов; в-третьих, что это предопределенное время еще не окончилось, а продолжается. Сравнение Своего служения с продолжением дневного пути употреблено здесь Спасителем, без сомнения, потому, что предметом настоящей беседы Его с учениками было не другое что, как путешествие в Иудею.

Беседа эта снова подтвердила, что Господь имел обыкновение отвечать на недоумения Своих учеников, сколько было только нужно для их настоящего вразумления и успокоения, не входя в объяснение тех причин, почему Он поступает так, а не иначе. Ибо в Иерусалиме ожидали Его теперь не только великие опасности, но и самые страдания и смерть; между тем, Он не говорит теперь об этом; сказывает даже нечто как бы противное тому, то есть что ученики напрасно опасаются за Него. И почему поступает таким образом? Потому что истинная сила вопроса, предложенного выше учениками, состояла не в том, ожидают ли их в Иерусалиме опасности, а в том, можно ли, не подвергаясь упреку в безрассудности, идти туда, где опасность. Господь отвечает, что можно; ибо этот путь принадлежит к делам дня ко времени Его служения, которое, вопреки опасениям учеников, никем на земле и никак не может быть ни сокращено, ни продолжено.

Ученики успокоились, по крайней мере, умолкли. Тогда Господь, как бы вспомнив о Лазаре, сказал им: «Лазарь, друг наш, успе; но иду, да возбужду его». Так говорил Он о смерти Лазаря, которая случилась именно в то время и действительно была как бы сном и для Лазаря — по ее кратковременности, и для Иисуса — по той легкости, с которой Он возбуждал уснувших сном смертным. Ученики однако же поняли слова Его буквально, не о смерти, а о усыплении Лазаря. Привыкнув к опытам Его всеведения, они не думали спрашивать, как Он узнал о положении Лазаря; только некоторые заметили, что это добрый знак; ибо, говорили они, аще успе, спасен будет, то есть если он уснул, то скоро выздоровеет. И следовательно, подразумевалось, нет нужды идти теперь во Иудею — и для Лазаря.

Тогда Учитель сказал, уже не обинуясь: Лазарь умре; и радуюсь вас ради, яко не бых тамо (иначе просьбы Лазаря, слезы сестер его побудили бы Премилосердого исцелить Своего болящего друга и не допустить до смерти). Идем к нему.

Вероятно, некоторые из учеников и при сем не обнаружили всей ожидаемой решимости идти во Иудею, хотя для погребения Лазаря, что для одного из них, именем Фомы, показалось уже совершенно неуместным. «Что же мы медлим, — воскликнул он к соученикам, — идем и мы, да умрем с ним!» И для Фомы идти к умершему в Иудею значило почти то же, что идти на смерть: однако же он не только не продолжает отклонять Учителя от Его намерения, но и недоволен медленностью прочих учеников, и приглашает всех умереть с Лазарем и Иисусом: приглашение, достойное ученика Иисусова! Хотя увидим впоследствии, что сердце Фомы еще не было теперь действительно так самоотверженно, как были его уста…

Вслед за тем Господь и ученики Его отправились в Иудею, но без поспешности однако же, которая, по-видимому, теперь не была уже и нужна. Достигли пределов Иерихона, откуда до самого Иерусалима оставалось не более шести часов пути, а до Вифании еще менее. Дорога была покрыта путешественниками, со всех сторон стекавшимися в Иерусалим на приближающийся праздник. Учитель шел один (Мк. 10, 32), впереди Своих учеников, которые следовали за Ним на некотором расстоянии, размышляя и беседуя между собой о будущем. Внутреннее состояние их, по замечанию Евангелиста Марка, было весьма расстроено (Мк. 10, 32). Сколько можно судить по соображению обстоятельств (Ин. 11, 8; Мк. 10, 35), в душе их боролись теперь между собой два чувства: желание как можно скорее видеть открытие царства Мессии и разделить со своим Учителем славу Его земного владычества над всем миром и нежелание подвергнуться страшным опасностям, которые, по общему понятию, почитались при этом неизбежными. Слова Иисуса Христа еще в одной из бесед в Галилее обещавшего соделать их, в награду за пожертвование и труды, судьями Израиля и посадить на 12-ти престолах (Мф. 19, 27–30) (обещание, заключавшее в себе высший духовный смысл, но учениками понятое буквально), надежда, что настоящий путь в Иерусалим будет последним и с наступлением праздника пасхи откроется царство Мессии — их Учителя, примечание всеобщего расположения в народе к гражданским и религиозным переменам, и в частности, сильного расположения к Иисусу Христу и другие обстоятельства наполняли воображение учеников мыслями самыми восхитительными. Но когда воображение утихало и от будущих неопределенных надежд обращались к суровой действительности прошедшего и настоящего, когда начинали беспристрастно судить о положении вещей, своей беззащитности, бедности, силе и злобе своих врагов — тогда невольно приходили к недоумениям и опасению, делались малодушны и боязливы. И ужасахуся, и во след идуще, бояхуся.