Осенний квартет - Барбара Пим

Наконец настало время чая, и за несколько минут до пяти мужчины убрали со стола свои бумаги и вместе вышли из конторы, хотя оба они должны были разойтись в разные стороны от самого порога здания. Эдвин ехал по северной линии метро до Клэпема, а Норман по Бейкерлу до Килберн-парка.

Летти и Марсия начали наводить порядок у себя на столах, но без всякой спешки. Они не стали говорить или судачить об ушедших мужчинах, которых воспринимали как часть конторской обстановки и не считали достойными обсуждения, разве только те вдруг выкинут что-нибудь из ряда вон выходящее. За окном голуби, на крыше поклевывали один другого, очевидно выискивая насекомых. Наверно, это все, что и мы, люди, можем делать друг для друга, подумала Летти. Им всем троим было известно, что недавно Марсия перенесла тяжелую операцию. Теперь она уже неполноценная женщина: ей удалили какой-то очень важный орган — матку или грудь, этого точно никто не знал. Марсия сказала только, что операция была серьезная. Летти знала, что у Марсии удалена грудь, но даже она не догадывалась, какая именно. Норман и Эдвин обсуждали этот вопрос и делились своими соображениями по этому поводу, как водится у мужчин. Они считали, что Марсия должна была все рассказать им, поскольку они тесно связаны между собой по работе. И пришли к выводу, что после операции она стала еще чуднее, чем раньше.

В прошлом и Летти, и Марсия, вероятно, знали любовь и были любимы, но теперь чувства, которые следовало бы питать к мужу, любовнику, сыну и даже внуку, не находили у них естественного выхода: ни кошка, ни собака, ни даже птичка — никто не разделял с ними жизнь, а Эдвин и Норман не могли внушить к себе любовь. У Марсии был раньше кот, но старый Снежок умер, «скончался» или «ушел из жизни», как бы вам ни заблагорассудилось это назвать. Одинокие женщины могут почувствовать лишенную сентиментальности нежность одна к другой и проявляют ее в непритязательных знаках внимания, вроде голубей, которые выклевывают насекомых друг у друга. Если такая потребность возникала у Марсии, выразить ее словами она не умела. А вот Летти сказала: — У вас усталый вид. Приготовить вам чашечку чая? — И когда Марсия отказалась, Летти продолжала: — Надеюсь, вагон не будет переполнен и вам не придется стоять. В такое время в поездах спокойнее, ведь скоро уже шесть. — Она хотела улыбнуться, но, взглянув на Марсию, увидела ее темные глаза, пугающе огромные за очками, точно глаза какого-то ночного цепкохвостого зверька. Глаза лемура или потто? Марсия же, покосившись на Летти, подумала, что она похожа на старую овцу, но, в общем-то, благожелательная, даже если иной раз чуточку навязчива.

Норман ехал по Стэнморской ветке линии Бейкерлу навестить в больнице своего зятя. Теперь, когда его сестра умерла, родственной связи между ним и Кеном не осталось, и по дороге в больницу Норман чувствовал себя человеком добродетельным. Родственников у Кена нет, думал он, ведь единственный отпрыск их брака, дочь, эмигрировал в Новую Зеландию. Собственно говоря, у Кена была приятельница, на которой он собирался жениться, но она не приходила к нему в те дни, когда его навещал Норман. Пусть приходит один, решили они между собой. Никого у него нет, а тут все-таки побудет с близким человеком.

Сам Норман никогда не лежал в больнице, но Марсия не раз упоминала мимоходом отдельные подробности своего больничного опыта и особенно останавливалась на мистере Стронге — хирурге, который оперировал ее. Опыт Кена, конечно, не шел ни в какое сравнение с опытом Марсии, но все же некоторое представление о больнице давал. Норман стоял в толпе, готовясь прорваться вместе со всеми в распахнувшиеся двери, как только будет дан сигнал. Он не принес с собой ни цветов, ни фруктов, поскольку они договорились, что посещение — это все, что от него ожидают или требуют. До чтения Кен был не большой охотник, хотя «Ивнинг стандард» Нормана проглядывал с удовольствием. Он работал инструктором по вождению машин, но его теперешнее пребывание в больнице объяснялось не аварией по вине некой пожилой дамы, сидевшей за рулем, как подшучивали над ним в палате, а язвой двенадцатиперстной кишки — следствием жизненных тягот вообще, усугубленных, безусловно, волнениями, связанными с его профессией.

Норман сел у кровати Кена, стараясь не глядеть на других больных. Вид у Кена сегодня довольно кислый, подумал он, но в постели мужчины обычно выглядят не самым лучшим образом. Пижамы почему-то кажутся на них весьма непривлекательными. Дамы прилагают больше усилий в своем выборе ночных рубашек пастельных тонов и ночных кофточек с разной отделкой, как Норман успел углядеть в женской палате, когда поднимался наверх. На тумбочке у Кена была только пачка бумажных носовых платков, бутылка витаминизированного напитка, больничный пластиковый кувшинчик с водой и стакан, но под кроватью Норман заметил металлическую посудину для рвоты и странного фасона «вазу» из чего-то серенького, вроде картона, которая, как он заподозрил, имела отношение к мочеиспусканию или, по его выражению, к делам водопроводным. Зрелище этих полускрытых предметов вызвало у него чувство неловкости и негодование, так что он не сразу нашелся, о чем заговорить со своим зятем.

— Что-то у вас сегодня тихо, — сказал он.

— Телевизор испортился.

— А-а! Я чувствую, что-то не то. — Норман посмотрел на большой стол посредине палаты, на котором стоял громадный ящик с экраном, безмолвным и серым, как лица зрителей, лежащих в постелях. Его следовало бы покрыть скатеркой, хотя бы для приличия. — Когда это с ним приключилось?

— Вчера. И никто на этот счет не побеспокоился. Уж, кажется, такую малость могли бы сделать.

— Ну что ж, у тебя останется больше времени на размышления, — сказал Норман, постаравшись, чтобы это прозвучало насмешливо и даже несколько жестоко, потому что какие там размышления могли быть у Кена, кроме тех, которые вызывает телевизор. Где Норману было знать, что Кен действительно может поразмыслить и даже больше того — помечтать о водительской школе, которую он задумал открыть вместе со своей приятельницей. Какие он изобретал названия для этой школы, лежа в больнице! «Надежность» или «Высший класс» очень бы ей подошли, но потом его вдруг осенило: «Дельфин»! И он увидел вереницу машин — бирюзово-голубых или светло-желтых, — летящих, мчащихся по Северной магистрали, не заглушая мотора у светофоров, как это сплошь и рядом бывает с учащимися. Он раздумывал также о марке автомобиля, который у них будет, — ничего заграничного и не с мотором в задней части, что совершенно противоестественно, вроде часов с квадратным циферблатом. Поделиться с Норманом своими мечтами он не мог, потому что Норман машин не любил и даже не умел водить. Кен всегда относился к нему с презрительной жалостью, такой он немужественный и служит в какой-то конторе вместе с пожилыми женщинами.

Они сидели, почти не обмениваясь ни словом, и оба почувствовали облегчение, когда зазвонил звонок и пора было уходить.

— Как тут у тебя, все в порядке? — спросил Норман, вскочив с места.

— Чай слишком крепкий.

— А-а… — Норман растерялся. Точно он может что-то предпринять по этому поводу! Чего Кен от него ждет?

— А нельзя попросить сестру или кого-нибудь из санитарок, чтобы давали пожиже или подливали больше молока?

— Крепость все равно чувствуется. Все дело в заварке. Понимаешь? Если чай крепкий, так уж крепкий. И вообще говорить об этом со старшей сестрой или с санитарками бесполезно. Это не их дело.

— Тогда с той, которая заваривает.

— Как же, стану я! — проворчал Кен. — А крепкий чай, да при моей-то язве! Хуже этого ничего быть не может.

Норман встряхнулся всем телом, точно сварливая собачонка. Не за тем его сюда принесло, чтобы впутываться в такого рода дела, и тут же, покорившись командирше-ирландке — медсестре, которая выпроваживала его из палаты, — он вышел и даже не оглянулся на Кена.

На улице его раздражение только усилилось, потому что проносившиеся мимо машины не давали ему перейти через дорогу к автобусной остановке. Потом пришлось долго ждать автобуса, а когда он доехал до площади, где стоял его дом, там опять было полно машин, припаркованных одна к другой и даже заехавших на тротуар: некоторые были такие громадины, что налезали на бордюрный камень, и ему приходилось огибать их тыльную часть — их ягодицы, гузна, задницы. — Суки! — пробормотал он, лягнув одну своей маленькой, сухенькой ножкой. — Суки, суки, суки!

Этого никто не услышал. Миндальные деревья стояли в цвету, но он не заметил их розоватой белизны под горящим фонарем. Он отпер входную дверь своего дома и прошел к себе в комнату. Он выбился из сил за этот вечер и даже не почувствовал, что, навестив Кена, принес ему какую-то пользу.

У Эдвина вечер прошел более удачно. На обедне с пением, как всегда в будний день, было человек семь, не больше, но в алтаре собрался весь причт. После службы они с отцом Г. пошли в пивную выпить пива. Говорили всё о церковных делах: закупить ли более ароматичный ладан, поскольку «Мистическая роза» почти на исходе, позволить ли молодежи проводить изредка воскресную службу под гитары и все такое прочее, что скажут прихожане, если отец Г. предложит вести богослужение по Третьей серии.