В тесном кругу - Буало-Нарсежак

Л теперь остался один Рауль. Зато как уважительно он сгибает и разгибает ее пальцы, все время стремящиеся сжаться в кулак. «Вам не больно? Если что, скажите!» Он массирует ее пальцы бережно, как будто это коллекционная редкость — еще бы! Они касались Баха и Моцарта! Она оставит ему после смерти — правда, у нее не так уж много наследства — часы, когда-то подаренные ей Полем Гиру, великим и забытым дирижером. Как он нервничал, бедняга, потому что она постоянно опаздывала на репетиции…

А впрочем, зачем они ему? Разве садовнику дарят опавшие листья? Она сурово, без поблажек, оглядывает в зеркале свое лицо, ставшее таким неузнаваемым. Лишь глаза еще живут на нем, но и они понемногу утрачивают свой голубой блеск. Вот у Глории…

Ну почему у Глории по-прежнему такие же прекрасные глаза? Почему ее лицо так необъяснимо сохранилось? Почему у нее все те же длинные пальцы, едва задетые старческими пятнышками? Почему?.. Жюли со злостью улыбается собственному отражению. Все-таки и у нее есть кое-что, чего нет у сестры. Болезнь. Стоит сказать ей, как она перекосится от страха.

Но нет. Жюли никогда не воспользуется этим оружием. Она действительно не раз предпринимала против Глории некоторые шаги, за которые ей сегодня стыдно. Но ее вынуждали к самообороне. И все это время музыка жила в ней, как религия в душе верующего. Глория была безумной жрицей, она — мудрой. Но несмотря на ссоры, на взаимное недовольство и даже краткие разрывы, они служили одному божеству и подчинялись одним и тем же моральным законам. А вот теперь…

Жюли с трудом закуривает сигарету. Рауль наверняка заметит, что она курила, и устроит ей взбучку. Он скажет: «Лапуся, если вы будете продолжать в том же духе, я вас брошу». Или начнет выпытывать, с чего это она вдруг вернулась к этой вреднейшей привычке. А, пусть. Пусть ругается, пусть воображает себе что угодно. Скрючившись над палкой, она медленно идет через комнату. Из соседней комнаты слышатся шаги Клариссы. Ведь есть же люди, которые могут себе позволить ходить так быстро!

— Мадемуазель! Мадам Глория хотела с вами поговорить.

— Так пусть позвонит. Что, ее гости уже ушли?

— Только что.

— А ты не знаешь, зачем я ей понадобилась?

— Не знаю. Но мне кажется, это из-за господина Хольца.

— Можно подумать, она привыкла со мной советоваться, — бормочет Жюли. — Да ладно, сейчас приду.

— Перчатки! Вы забыли надеть перчатки! Мадам Глория не любит, когда вы приходите к ней с голыми руками.

— Ну да, ей это слишком многое напоминает… Помоги-ка мне.

Кларисса не такая уж старая, ей всего-то лет пятьдесят, но она всегда так тускло и бесцветно одета, что напоминает монахиню. Жюли она предана всем сердцем. И сейчас ловко натягивает перчатки на изуродованные руки, отступает на шаг, чтобы осмотреть хозяйку, и поправляет складочку на ее платье.

— Глория сегодня не слишком невыносима?

— Ничего, — говорит Кларисса. — Правда, из-за «Нормандии» чуть было не вспыхнула перебранка. Мадам Лавлассэ утверждала, что каюта, которую она занимала вместе с родителями, так ходила ходуном, что у нее разбился стакан с зубной щеткой. Мадам Глория немедленно поставила ее на место. Вы бы видели! Касаться «Нормандии» не позволено никому!

— Да уж. Ее воспоминания руками не трогать! И ее прошлое тоже. Что ты хочешь, бедная моя Кларисса, она ведь полная идиотка. Я буду ужинать здесь, у себя. Яйцо вкрутую и салат. Справлюсь сама. Ну пока. До свидания. До завтра.

Она проходит вестибюлем и входит в зал.

— Я здесь! — кричит Глория из комнаты. — Иди сюда!

Жюли замирает на пороге. Нет, решительно, это не комната. Это какой-то храм. Еще бы свечи зажечь вокруг кровати. В изголовье постели, в облаке пышных кружев, словно в плетеной колыбели, покоится скрипка работы Страдивари. Глория проследила за ее взглядом.

— Да, — говорит она, — я ее переместила. Никак не могу придумать, куда ее положить, чтобы спрятать от любопытных. А здесь никто не посмеет к ней прикоснуться.

Рукой она легонько трогает инструмент и ласково проводит по струне, которая издает тихий дрожащий звук.

— Может, она проголодалась? — предполагает Жюли.

— Не будь дурой, — кричит Глория. — Сядь. Подожди. Ну-ка, подойди поближе. Так и есть. Ты курила.

— Курила. Ну и что?

— Да ничего. Это твое личное дело. Все, чего я прошу, это чтобы в доме не воняло, как в кабаке. Ты читала бюллетень? Конечно, не читала. Тебе на это наплевать. А между прочим, там есть кое-что, что должно тебя заинтересовать. Нам предлагают кандидатуру некоего господина Хольца. Во всех отношениях приличный человек — богатый вдовец, относительно молодой. Но… Есть одно «но». Он выразил намерение привезти сюда рояль. А мы знаем, что у тебя аллергия к фортепиано. И никто не хочет доставлять тебе неприятности. Вот почему мы у тебя спрашиваем: да или нет?

Жюли даже не смеет признаться, что все это — ее аллергия и прочее — осталось в прошлой жизни.

— Он же не собирается играть дни напролет, — устало говорит она.

— Отнюдь. Он просто занимается любительским музицированием. Впрочем, можешь сама расспросить его. Он должен приехать сюда на выходные. Знаешь, когда я смотрю, как ты бродишь тут как потерянная, я думаю, что зря ты отказалась от музыки. С хорошей стереосистемой…

— Ну хватит. Прошу тебя.

Глория поигрывает кольцами и браслетами. Несмотря на возраст, она все еще красива. Она из тех не поддающихся времени стариков, про которых говорят: «Таких можно только убить».

— Господин Риво хотел бы получить ответ как можно скорее, — снова начинает она. — Просто чтобы потом к нему не ходили с жалобами. И потом, когда в «Приюте отшельника» продаются сразу две виллы, это не очень хорошо. Это нас обесценивает. Люди могут подумать, что здесь что-нибудь не так.

— Хорошо, — прерывает ее Жюли. — Я согласна. Скажи ему сама. А если звуки фортепиано начнут меня раздражать, у меня как раз хватит пальцев, чтобы заткнуть уши. У тебя все? Я могу уйти?

— А ты знаешь, что становишься злючкой? — замечает Глория. — Ты не заболела?

— Какое это может иметь значение? — вздыхает Жюли. — Про таких стариков, в каких мы превратились, не говорят, что они умерли от болезней. Про них говорят, что они угасли.

— Говори за себя! — орет Глория. — Я не угасну, пока сама не захочу! Выкатывайся!

Еще мгновение — и она разрыдается.

— Если это для меня, — бросает Жюли, — можешь не стараться. Пока.

Проходя мимо люльки со скрипкой, она заносит над инструментом свою затянутую в перчатку руку и напевает: «Та-ра-ру-ра…»

И, уже стоя на пороге, слышит возмущенный вопль Глории:

— Я с тобой больше не разговариваю!

Спустя несколько дней появился и господин Хольц собственной персоной. Это был плотного телосложения человек с серыми навыкате глазами и немного осунувшимся лицом, какое часто бывает у толстых людей, недавно перенесших болезнь. На нем был деловой костюм, выглядевший не по сезону странно. Жюли хватило одного-единственного взгляда, чтобы отметить и его шляпу из ткани «пепита», и белые в черную полоску носки, и весь его облик, почему-то заставлявший думать, что он скорее всего из тех «мастеров», которым удается выбиться в хозяева; Впрочем, держался он с достойной непринужденностью — это читалось И в его манере склонять голову в знак приветствия, и в его первых словах дежурной любезности. Жюли указала ему на кресло.

— Мадам Бернстайн мне все рассказала, — начал он. — Поверьте, я…

— Итак, — прервала его Жюли, — вам известно, что я была достаточно известной пианисткой…

— Знаменитой пианисткой, — поправил ее Хольц.

— Если вам угодно. А теперь я — калека, и от звуков фортепиано…

— Я вас очень хорошо понимаю, — сложив руки, произнес он. — Я и сам пережил нечто подобное. Может быть, вы слышали обо мне? Меня зовут Юбер Хольц.

— Нет, не припоминаю.

— Два года тому назад меня похитили, когда я выходил с завода. Они продержали меня под замком три недели. И угрожали, если моя семья замешкается с выкупом, постепенно отрезать мне пальцы по-одной фаланге. В газетах много писали об этом происшествии…

— Я не читаю газет. Но всей душой сочувствую вам. И как же вам удалось спастись?

— Меня освободила полиция, но чьему-то доносу. Но были моменты, когда мне было страшно до ужаса. Я осмеливаюсь рассказывать об этом вам, потому что мне кажется, что мы с вами оба — в какой-то степени люди, избежавшие гибели в последнюю минуту. Конечно, вы возразите, что мне удалось выбраться из моей передряги в обшем-то целым и невредимым… Это так, но… Я после этого случая потерял желание жить, как больной, который теряет чувство вкуса.

— Как! И вы тоже?

Они обмениваются робкой улыбкой и почему-то оба замолкают. Они кажутся сейчас друг другу старыми знакомыми, непонятно почему долгое время не вспоминавшими друг о друге и оттого немного сердитыми на самих себя.