Море и рыбешки (пер. Е.Александрова) - Terry Pratchett

– Да что с тобой, папаня?

– Штука в том… как… – Цыппинг умолк. – В общем, неправильно это, – обозлился он. – Неправильно! Нет у нее права разгуливать тут такой довольной. Сколько ее помню, рожа у нее всегда была кислая! И в башмаке у меня полно молока!

В тот день маманя Огг решила посвятить часть времени своей тайне – самогонному аппарату, спрятанному в лесу. Это был самый надежно оберегаемый секрет в королевстве, поскольку все до единого ланкрастерцы точно знали, где происходит винокурение, а секрет, оберегаемый сразу таким множеством народу, – это и впрямь огромный секрет. Даже король знал, но притворялся, будто ему невдомек: это позволяло ему не допекать маманю налогами, а ей – не отказываться их платить. Зато каждый год на Кабаньи Дозоры его величество получал бочонок того, во что превращался бы мед, не будь пчелы убежденными трезвенницами. В общем, все проявляли понимание и чуткость, никому не нужно было платить ни гроша, мир становился чуточку счастливее, и никого не поносили последними словами.

Маманя дремала: приглядывать за самогонным аппаратом требовалось круглосуточно. Но в конце концов голоса, настойчиво выкрикивающие ее имя, ей надоели.

Конечно, никто не сунулся бы на поляну – это было бы равносильно признанию, что местонахождение аппарата известно. Поэтому они упорно бродили по окружающим кустам. Маманя продралась сквозь заросли и была встречена притворным изумлением, которое сделало бы честь всякому любительскому театру.

– Чего вам? – вопросила она.

– Госпожа Огг! А мы гадали, уж не в лесу ли вы… гуляете, – сказал Цыппинг. Прохладный ветерок разносил ароматы едкие, как жидкость для мытья окон. – На вас вся надежда! Ох уж эта хозяйка Хмурри!

– Что она натворила?

– Расскажи-ка, Шпигль!

Мужчина рядом с Цыппингом живо снял шляпу и почтительно прижал ее к груди жестом типа «ай-сеньор-на-нашу-деревню-напали-бандитос».

– Стало быть, сударыня, копаем мы с моим парнишкой колодец, а тут она…

– Бабаня Громс-Хмурри?

– Да, сударыня, и говорит… – Шпигль сглотнул. – Вы, говорит, не найдете здесь воды, добрый человек. Поищите лучше, говорит, в лощине возле старого ореха! А мы знай копаем. Дак ведь воды-то и впрямь ни капли не нашли!

– Ага… и тогда вы пошли копать в лощине у старого ореха? – ласково спросила маманя. Шпигль оторопел.

– Нет, сударыня! Кто знает, что мы бы там нашли!

– А еще она прокляла мою корову! – встрял в разговор Цыппинг.

– Правда? Что же она сказала?

– Она сказала, пущай дает молока вволю! – Цыппинг умолк. Вот опять, когда пришлось повторить это вслух… – Штука в том, как она это сказала, – неуверенно добавил он.

– А как она это сказала?

– Любезно!

– Любезно?

– Этак с улыбочкой! Да я теперь этого молока в рот не возьму! Мне жить еще не надоело! Маманя была заинтригована.

– Что-то я не пойму…

– Это вы собаке старого Гоппхутора скажите, – буркнул Цыппинг. – Гоппхутор из-за хозяйки Хмурри робеет прогнать бедолагу! Вся семья с ума спрыгнула! Сам стрижет, жена вострит ножницы, а оба пацана целыми днями носятся по округе, ищут, куда шерсть сваливать!

Терпеливые расспросы мамани помогли пролить свет на ту роль, которую сыграл во всем этом «Возстановитель волосъ».

– И он дал собаке…

– Полбутылки, госпожа Огг.

– Хоть Эсме и написала на этикетке «по махонькой ложечке раз в неделю»? Да ведь даже тогда приходится носить просторные штаны!

– Он сказал, что насмерть перепугался, госпожа Огг! Я это вот к чему: чего ей надо? Наши жены детишек из дому не выпускают. Потому – а ну как она им улыбнется?

– Ну?

– Она же ведьма!

– И я тоже. И я им улыбаюсь, – напомнила маманя Огг. – А они за мной хвостом таскаются, дай да дай конфетку!

– Да, но… вы… то есть… она… то есть… вы не… то есть того…

– Эсме – хорошая женщина, – объявила маманя. Здравый смысл заставил ее добавить: – По-своему. В лощине наверняка есть вода, и корова Цыппинга будет отлично доиться, и коли Гоппхутор не желает читать этикетки на бутылках, тогда он медный лоб, а кому пришло в голову, будто Эсме Громс-Хмурри способна проклясть ребенка, у того мозгов не больше, чем у земляного червя. Изругать на все корки – это да, она их с утра до ночи костерит. Но проклясть – нет. Она на такие мелочи не разменивается.

– Да, да, – простонал Цыппинг, – но это неправильно, вот что. Ее, вишь ты, любезность одолела, а человек со страху ног под собой не чует!

– И рук, – мрачно добавил Шпигль.

– Ладно, ладно, я разберусь, – пообещала маманя.

– Нельзя обманывать ожидания, – слабым голосом сказал Цыппинг. – Это действует на нервы.

– А мы приглядим за вашим ап… – начал Шпигль и вдруг попятился, держась за живот и тяжело, с хрипом, дыша.

– Не обращайте внимания, это он от расстройства, – сказал Цыппинг, потирая локоть, – Травки собирали, госпожа Огг?

– Угу, – промычала маманя, торопливо углубляясь в завесу листвы.

– Так я пока затушу огонь, ладно? – крикнул Цыппинг.

Когда запыхавшаяся маманя Огг показалась на тропинке, бабаня сидела перед своей избушкой и копалась в мешке со старой одеждой. Вокруг были разбросаны одеяния не первой свежести.

В довершение бабаня напевала себе под нос. Маманя Огг забеспокоилась. Та бабаня Громс-Хмурри, которую она хорошо знала, не одобряла музыку.

При виде мамани бабаня улыбнулась – по крайней мере уголок ее губ пополз вверх. Тут уж маманя встревожилась не на шутку. Обычно бабаня улыбалась, только если какого-нибудь мерзавца настигала заслуженная кара.

– Ах, Гита, как я рада тебя видеть!

– Эсме, ты часом не приболела?

– Никогда не чувствовала себя лучше, дорогая. – Пение продолжалось.

– Э… тряпки разбираешь? – догадалась маманя. – Собралась наконец сшить одеяло?

Бабаня Громс-Хмурри твердо верила, что в один прекрасный день сошьет лоскутное одеяло. Однако эта работа требует терпения, а потому за пятнадцать лет бабане удалось сметать всего три лоскута. Но она упрямо копила старую одежду. Так делают многие ведьмы. Это их общая слабость. У старых вещей, как и у старых домов, есть душа. И если одежка не ползет под руками, ведьма не в силах с ней расстаться.

– Оно где-то здесь, – бормотала бабаня. – Ага, вот… Она гордо взмахнула платьем. Когда-то оно было розовым. – Так и знала, что оно тут! Можно сказать, ненадеванное. И мне почти впору.

– Ты хочешь его носить? – охнула маманя. Пронзительный взгляд синих бабаниных глаз обратился на нее. Маманя с огромным облегчением услышала бы в ответ что-нибудь вроде «Нет, с маслом съем, дура старая». Вместо этого ее подруга смягчилась и с легкой тревогой спросила:

– Думаешь, мне не пойдет?

Воротничок был отделан кружевом. Маманя сглотнула.

– Ты обычно носишь черное, – напомнила она. – Даже капельку чаще, чем обычно. Можно сказать, всегда.

– И это – душераздирающее зрелище, – рассудительно ответила бабаня. – Не пора ли принарядиться?

– Да ведь оно такое… розовое.

Бабаня отложила платье в сторону. К ужасу мамани, она взяла ее за руку и серьезно сказала:

– Знаешь, с этими Испытаниями я, пожалуй, повела себя как самый настоящий пес на сене. Гита…

– Сука, – рассеянно обронила маманя Огг. На мгновение бабанины глаза вновь превратились в два сапфира.

– Что?

– Э… сука на сене, – пробормотала маманя. – В смысле «собака». А не «пес».

– Да? И верно. Спасибо, что поправила. Ну вот я и подумала: пора мне немного уступить. Пора вдохнуть уверенность в молодое поколение. Надо признать, я… была не очень-то любезна с соседями…

– Э-э…

– Я попробовала стать любезной, – продолжала бабаня. – Досадно, но приходится признать: я хотела как лучше, а вышло…

– Любезничать ты никогда не умела, – вздохнула маманя. Бабаня улыбнулась. В ее взгляде, хоть и решительном, маманя не сумела высмотреть ничего, кроме искренней озабоченности.

– Может, со временем научусь, – предположила бабаня. Она ласково похлопала маманю по руке. Маманя уставилась на свою руку так, словно ту постигло нечто ужасное, и выдавила:

– Просто все привыкли, что ты… с характером.

– Я, пожалуй, сварю для праздника варенье и напеку кексов, – сказала бабаня.

– Угу… Это дело.

– Нет ли в поселке больных, кого нужно навестить? Маманя уставилась на деревья. Все хуже и хуже! Она порылась в памяти, пытаясь припомнить кого-нибудь, кто занемог достаточно тяжело, чтобы нуждаться в дружеском визите, но еще был бы в силах пережить потрясение от явления бабани Громс-Хмурри в роли ангела-хранителя. По части практической психологии и наиболее примитивных сельских оздоровительных процедур бабане не было равных; честно говоря, последнее удавалось ей даже на расстоянии, ибо многие разбитые болью бедолаги поднимались с постели и отступали – нет, бежали – перед известием, что бабаня на подходе.

– Пока все здоровы, – дипломатично сказала маманя.