Предисловие к сборнику "Винтерспельт. Отец убийцы. Рассказы" - Ирина Млечина

Директор гимназии, почтенный специалист по классической филологии, демонстрирует циничное изуверство: правила грамматики превращаются у него в орудия пытки, а сам урок — в унизительный допрос, который приводит к печальному повороту в судьбе юного героя. Франц Кин становится жертвой Рекса не потому, что плохо выучил заданное на дом, а потому, что не желает подчиняться, приспосабливаться. В нем живет дух непокорства, а непокорство — в этом Рекс убежден — надо истреблять. К тому же с Францем Кином можно особенно не церемониться: его отец беден. Вот вступить в конфликт с кланом местных аристократов Грайфов, отпрыск которых на свой лад демонстрирует неповиновение, куда рискованнее.

В этой повести, как чаще всего у Андерша, смысл изображаемого выходит за рамки частного эпизода. И дело не только в мастерском раскрытии самого механизма насилия над неокрепшей душой, в точной передаче конфликта между личностью и буржуазным аппаратом подавления, воплощенным в фигуре Рекса. За камерной школьной драмой отчетливо вырисовывается общий политический и социальный климат Германии тех лет, уже характеризующийся грубым антикоммунизмом. Увидев у одного из гимназистов самодельную свастику на лацкане школьного пиджака, Рекс требует эмблему снять, но отнюдь не потому, что испытывает особую неприязнь к нацистской символике. Тут другое: если не распорядиться убрать свастику, то, может случиться, кто-либо из учеников заявится в класс «с советской звездочкой». И Франц Кин понимает: при виде красной звезды Рекс не удовольствовался бы приказом снять ее, тут последовали бы жестокие репрессии. Впрочем, Франц не знает в школе ни одного ученика или учителя, в котором можно было бы «заподозрить большевика», зато «апостолов свастики» в школе немало. Так скупыми, но четкими штрихами обозначена политическая атмосфера Германии конца 20-х годов, крайняя враждебность бюргеров к «красным», ставшая питательной почвой набирающего силу фашизма.

И все же «политической бомбой» делает эту повесть другое. Суть ее в том, что директора гимназии зовут Гебхард Гиммлер. Он отец убийцы, отец кровавого рейхсфюрера СС, одного из самых чудовищных преступников в истории человечества. «Характеристика «убийца» для Генриха Гиммлера слишком мягка», — комментирует Андерш. Это не просто особо опасный преступник, «он превосходил всех когда-либо существовавших истребителей человеческой жизни». Гиммлер-сын покажет себя позднее, но его зловещая тень как бы присутствует на страницах повести. А

Гиммлер-отец предстает как часть системы, в которую через очень недолгое время органически впишутся преступления его сына. Для читателя, вооруженного знанием истории, события выстраиваются в одну цепь и будущие злодеяния нацизма незримо вписываются в рамки маленькой школьной драмы. Будущее, о котором знает читатель, проецируется на изображаемое настоящее.

Автор ничего не упрощает, не пытается доказать, что у такого отца с роковой неизбежностью должен был вырасти именно такой сын. Было ли старому Гиммлеру «предназначено судьбой» стать «отцом убийцы»? — спрашивает автор в послесловии, обращенном к читателям. И признается, что не знает ответа, более того, что не стал бы рассказывать историю времен своей юности, знай он точно, как, каким образом «изверг и педагог связаны друг с другом». Вспомним размышления Андерша о «человеческой загадке»: он и здесь говорит о своем интересе к «незавершенным» фигурам. Если бы все было просто и ясно, замечает Андерш, было бы скучно писать.

И все же, продолжает писатель, нельзя не задуматься над тем, что величайший «истребитель» человеческого рода, один из главных заправил нацистского рейха, приводивший в действие гигантский механизм уничтожения, вышел не из люмпенов, не из среды уголовников, а из вполне благопристойной, респектабельной бюргерской семьи, из «очень старого верхнерейнского городского патрициата», принадлежностью к которому так гордился его отец. И что старый Гиммлер был не бродягой, а директором классической гимназии и «поклонником Сократа». Названием повести Андерш зафиксировал не столько частный, сколько исторический факт, опровергающий известные утверждения о том, что преступления фашизма исходили лишь от «кучки политических уголовников», людей «без роду и племени».

Не выпрямляя линий, соединяющих прошлое с настоящим, Андерш сумел показать нерасторжимость самого феномена национал-социализма с немецкой буржуазией, с реакционными силами Германии. Так раздвигаются стены школьного класса, рассказанный писателем эпизод выходит на сцену Истории. В умении вместить глубокий исторический контекст в изображение школьного урока сказалось мастерство Андерша, раскрывшего здесь и свой талант тончайшего психолога-аналитика.

Послесловие «К читателям» проясняет некоторые существенные особенности повествовательной манеры Андерша. Зачем понадобился ему здесь, как и в некоторых более ранних рассказах, Франц Кин? Почему в «Вишнях свободы» он рассказывает эпизоды своей жизни от первого лица, а в последней повести, столь же явно связанной с его собственной биографией, «выталкивает» на авансцену Франца Кина? Причина, объясняет писатель, не только в том, что «самое сокровенное» сказать легче, обращаясь к форме третьего лица, дающей особую «свободу повествования», важнее другое: такой рассказ позволяет быть «максимально честным». Авторское послесловие к «Отцу убиицы» не только проясняет идейный замысел повести, выраженные в ней исторические взаимосвязи, но и подтверждает, как серьезно, глубоко, тщательно работал писатель.

Разные критики приписывали Андершу разных учителей. Одни называли Стендаля, другие Флобера, третьи Т. Манна; упоминали Дж. Конрада, Фолкнера, Хемингуэя, других американских романистов XX века. Несомненно одно: Андерш брал уроки у лучших учителей, и эти уроки не прошли даром. Но главное было в нем самом: живой интерес к человеку.

В романе «Эфраим» есть фраза: «Почти все люди интересны». Писатель не раз говорит о «поразительности и ценности внутренней жизни» человека. Способностью раскрывать душевный и духовный мир личности и определяется, по мысли Андерша, значимость романного жанра, его привлекательность для писателей разных времен и народов. Сам Андерш не присоединялся к тем, кто прокламировал «гибель» романа, кто твердил об «исчерпанности» традиционных жанров. Он всегда был в стороне от модных крайностей подобного рода, честно и ответственно продолжал работать, когда иные его коллеги призывали «покончить» с литературой.

Он обладал активным гражданским темпераментом, не позволявшим ему отмалчиваться, когда политические события требовали от художников Европы веского слова. В программном публицистическом сочинении «Бумага, окрашивающаяся в красный цвет» Андерш со всей определенностью высказывается об общественной роли писателя, призванного «участвовать в создании мирного мира». Он не раз подчеркивал, как тревожит его имеющий весьма широкое хождение среди западноевропейской интеллигенции тезис: «Сделать ничего нельзя». Об опасности подобного взгляда для судеб современного мира им сказано немало тревожных, предостерегающих слов. Демонстрируя в своих произведениях модели поведения вымышленных персонажей в исторически конкретных обстоятельствах, Андерш призывает своих читателей: выбирайте! Выбирайте линию поведения, позицию, способ действия, твердо помня об исторических последствиях личных решений.

* * *

Осталось упомянуть еще одно публицистическое сочинение Андерша, раскрывающее его интерес к Советскому Союзу, советской литературе. Эссе «Открытое письмо советскому писателю, касающееся того, что устарело» адресовано Симонову и написано после возвращения Андерша из Москвы, где он побывал в октябре 1975 г. как участник международной встречи писателей на тему «Вторая мировая война и литература».

С разговора об этой поездке и началась наша беседа с Андершем во Фрайбурге. «Вы не бывали в России? — спросил Андерш Ленца и тут же добавил: — Поезжайте непременно, очень советую. Там доброжелательные, гостеприимные люди. А уж русский лес в октябре — непередаваемая красота». (В письме Симонову он говорит о «невыразимом золоте октябрьского леса под Бородино».) Рассказывая о поездке, сдержанный Андерш употреблял самые эмоциональные эпитеты: «сказочно», «захватывающе»… И позже, когда мы говорили о романе «Винтерспельт», он вспоминал Москву, Одессу, встречи с людьми, покорившими его своей душевной щедростью. Андерш очень хотел приехать снова…

В «Открытом письме» он рассказывает, как обрадовался приглашению и как в то же время испытывал смущение и растерянность при мысли, что его приглашают люди, о которых он «ровным счетом ничего не знает». Он вдруг понял, что почти не имеет представления о советской литературе, и ощутил «тяжесть своего незнания». Он пишет о том, что после двенадцати лет нацистского господства — периода духовной изоляции и разрыва связей с мировой культурой, — при всем стремлении передовой интеллигенции ФРГ наверстать упущенное, советская литература для западных немцев продолжала оставаться «неизведанной землей». В 60-е годы книги «авторов из России» стали постепенно издаваться, но отбор их нередко был тенденциозен, а тиражи незначительны. Литературная мода заметно диктовалась потребностями «холодной войны», и средства массовой информации, в значительной мере определяющие судьбу книг, игнорировали тех советских писателей, из творчества которых нельзя было извлечь спекулятивного политического капитала.