Следы у моря - Дан Маркович

Домой шли другим путем, через дворы, так ближе, потом мимо высокого забора с колючей проволокой наверху.

Здесь пленные немцы?

Да, бабка говорит, хоть бы скорей увезли отсюда.

Иногда я видел их - в серых одеждах, с серыми лицами, они тихо переговариваются, странный твердый у них язык. Их иногда пускают по домам просить еду. Как-то постучали, я побежал открывать, к нам редко приходят гости, и я каждый раз радуюсь. Открыл - там стоит человек, у него одежда солдата, только грязная, старая. Он смотрит на меня, молчит, лицо длинное худое. Я не знал, что делать, он смотрит на меня, а я на него.

Тут подошла бабка, сказала ему что-то по-немецки. Он покачал головой, тихо ответил, и стал спускаться по лестнице.

Ты что ему сказала?

Нечего тут ходить, вы нас убивали, евреев, а теперь он просит хлеба, ничего не дам!

А он?

Что ответил, что ответил... какое мне дело. Так поступали не все, ответил, прости меня господи, если ты есть, но нет тебя, иначе мои мальчики были бы со мной.

Мама говорит ей, ты не права, мам, в самом деле, не все.

Бабка рукой махнула, понимать не хочу.

Потом немцев увезли, на их место привезли других пленных, они по-русски говорили, я слышал, когда мимо проходил. Им по квартирам ходить не разрешали.

Свечи

У нас часто отключают свет, и мы зажигаем свечи. Керосиновая лампа тоже есть, но мама не выносит запах, начинается кашель, воздуха не хватает. Как это не хватает, я не мог понять, а она мне говорит - тебе лучше не понимать, милый, я не совсем здорова.

Из-за этого мы боялись керосина, и в темноту жгли свечи. Бабка говорит, ну, и что, когда я была маленькой, электричества еще не придумали, но мы не в темноте жили.

А что вы жгли?

Уже не помню, и керосин, и свечи, и какие-то огни были, только не эти шарики Эдисона.

Какие шарики?

Эдисон изобрел лампочки, в которых спиралька нагревается и светит. Читай книги! вырос дылда, а читать не хочешь, там все написано, кто, что, зачем... Какой же ты еврейский парень. Не будешь учиться, придется на заводе вытачивать одну и ту же штуку сто раз, и так всю жизнь. Евреи учатся, чтобы хорошую работу иметь. Почему, почему... Потому, что нас не любят, мы все должны делать лучше других, иначе пропадем. И делаем. Не пьем водку, как русские, и не такие тупые, как эстонцы.

Мам, говорит ей мама, прекрати отравлять ребенка глупостями. Пусть читать начнет, а эти дела ему не надо.

Мальчик должен знать, иначе привыкнет, а это нельзя, к свинству привыкать.

Нельзя, но приходится, мама смеется.

Бабка тоже засмеялась, погладила меня по голове, я от злости, не слушай, люди хорошие есть у всех, только немцам и русским не верю больше. А свечки всегда были, еще моя бабушка при свечах выросла, и ничего. Вот именно - бабушка! и ты называй меня прилично, я не "баба" и не бабка, а бабушка, или Фанни Львовна, или просто - Дама, так меня называли до войны.

Как Незнакомка?

Я не хуже была, господи, что ты сделал со мной, и это жизнь?

Ты же не веришь в бога.

Не верю, но если он есть, то злой дурак или преступник хуже немцев и русских.

Мама засмеялась, вот Сему бы сюда, он любит говорить о боге, а сам Ленина переписывает, каждую неделю доклад, врачи, сестры, все, кто не умер, должны слушать. На, на, возьми свечку, спички, только осторожно, чтобы я видела. Это она мне, и я сразу беру, пока не передумала.

Ты с ума сошла, давать ребенку спички, бабка вырывает все у меня из рук, зажигает одну свечу, дает ее мне, а вторую, темную, холодную, в другую руку - подожги теперь сам.

Мам, говорит мама, мальчику шесть с половиной, дети растут быстрей, чем вы хотите.

Мы, может, и медленно росли, но вырастали, а вы теплитесь как свечки.

Но я уже не слушаю, занят свечками, в одной руке горит, в другой темная еще. Темную, холодную наклоняю над светлой, теплой и прозрачной. Нужно подержать, иначе не подожжешь. Маленькое пламя захватит кончик фитиля, мигнет пару раз, разгорится, и тогда пожалуйста - ставь свечку на блюдце. Чтобы стояла, ее надо прилепить воском. Нагнешь над блюдцем, покапаешь - и тут же прилепляй, пока воск мягкий. Вообще-то это не воск, а парафин, искусственный, из воска теперь свечи не делают. Поджигаю свечку и несу ее в темноту, свет качается передо мной, волнуется, тени обхватывают его со всех сторон, и они вместе танцуют по стенам и потолку. Открываю книжку - буквы и рисунки шевелятся, по странице пробегают тени. Мой Робинзон только собирается в путешествие. Мама гораздо быстрей читает, у Робинзона уже друг есть, Пятница, а я потихоньку иду за ними по следам, знаю, что будет, и мне легче представлять, как я на острове с ними разговариваю.

У мальчика много воображения, папа говорит, - оттого и не читает, прочтет строчку - останавливается. Я знаю, сам такой был.

Может и так, говорит мама, но скоро школа, а он не готов, он должен знать все лучше других.

Успеет узнать, так приятно ничего не знать, если б ты знала.

Не знала и не узнаю, ты безответственный человек, вот и веселишься.

Иначе не выжить, иногда повеселиться не мешает.

Все собираются вокруг свечей, становится тепло, уютно, никто не бегает, не спорит, не ругается...

А потом - раз! - и вспыхивает другой свет - сильный, ровный, а свечка, желтенькая, мигает, будто ослепла. Кругом все становится другое - места больше, голоса громче, кто-то говорит - "ну, я пойду...", кто-то говорит "пора, пора..." И свечку лучше погасить, можно даже пальцем, если быстро. Свечи ложатся в коробку в буфете, темные и холодные. Свет больше не спорит с темнотой - каждый знает свое место. Бабка говорит - "наконец-то" и идет готовить ужин.

Но папе все равно дают талоны на керосин, и мы берем, керосин можно обменять, приезжают люди из деревни, ходят по домам, надо ли картошку, капусту, у них растет, и мы платим за еду керосином. В лавочку за керосином посылают меня, дают в руку копейки, я иду с бидончиком через дорогу, это не страшно, машины у нас почти не ездят, за нами две короткие улочки, потом парк и море. Правда, у моря госпиталь, там шумно, раненые кричат из окон, а по выходным танцуют на площадке между каштанами. Я раньше не видел такие большие листья, а каштаны в толстой зеленой кожуре с колючками, как мины с рожками, когда падают, раскалываются, а внутри коричневые каштанки, блестящие, гладкие, только в одном месте посветлей пятно.

На наших улочках около дома тихо, старые камни на дороге, как раньше, мама говорит, все вроде как раньше, только нас уже нет.

Как это нет, вот мы.

Ах, Алик, это разве мы, это тени. Не слушай меня, тебе жить, жить. Тебе скоро семь, она говорит, пора видеть людей, а у тебя глаза повернуты внутрь, никого не видишь.

Оставь его в покое, папа говорит, я тоже такой был, еще насмотрится.

Ты в жизнь не веришь, мама говорит, а я все-таки, все-таки - верю.

Он вздохнул, я верю в вас, а больше не знаю, во что верить. На работе знаю лекарства, то, се... Люди болеют, я могу помочь. А нам кто поможет. Кто тебя выручит, когда я умру, Бер? Или Юлик, бездомный, где он сейчас?

Она засмеялась, ты что, умирать собрался, пятидесяти нет... Потом заплакала, что с нами война сделала.

Ну, что ты, он говорит, погладил ее по плечу, они при мне целоваться не любят. То один утешает, то другой.

Я знаю, надо верить, он говорит, только кругом как на вокзале, кто-то приезжает, кто-то насовсем уехал, а некоторые живут так далеко... Мы не привыкли к жизни такой.

А ты иди, иди за керосином, мама говорит мне, вот тебе деньги, бидон, что сказать, знаешь.

Под столом

В зеленом деревянном домике напротив лавочка.

Сбоку дома вход в подвал, лесенка вниз, там пахнет ваксой, продают керосин, всякие щетки и что-то еще, я не смотрел, думал, что сказать, и хватит ли денег.

Как-то стоял в очереди, сзади спрашивает человек, он по-русски плохо говорит, но понятно - ты доктора сын? Я говорю - да. Хорошо, что он вернулся. Привет от Олафа передай, он меня помнит, я знаю. Седой, сгорбленный старик с меня ростом, чуть выше. Папа говорит - Олаф, слава богу, жив, я верил, справедливость победит. Но он не старый, лет сорок пять ему, как мне. Если Олаф вернулся, значит, и другие могут.

А кто другие?

У меня еще брат есть, Юлик, его выслали перед войной, ошибка, конечно, получилась, а потом война. Ему даже повезло, те, кто остался здесь, погибли.

Евреи?

Он подумал, говорит, не только.

Почему немцы злые?

Гитлер был, а немцы разные, многие боялись. У меня друзья есть немцы, я там учился.

Забудьте, где учился, бабка говорит, и про тех друзей, они нам больше не друзья.

Вы ошибаетесь, папа не согласен.

Они начали спорить, а я ушел, у меня свой домик, под новым письменным столом. Вообще-то он не новый, но такого большого стола я не видел раньше, и сразу понял, чем он хорош. У него две толстые тумбочки с ящиками, а между ними ничего, снизу пол паркетный, сверху крышка, а сзади главное - теплая батарея, и я здесь сидел, в своей берлоге.

Смотри, Зина, мальчик дичает, дом себе придумал под столом, бабка говорит, он из домашних детей, но меру надо знать, где его друзья?