Ветер в лицо - Николай Руденко

— С чем поздравляете? — Удивился Федор.

— Ну как же?.. Сегодня же ваш день рождения.

Вот что! Теперь он вспомнил, чего именно не успел сделать. И успеть уже не было никакой возможности. Ведь он обещал Валентине быть дома не позже пяти.

Вымыл руки под краном, вытер свежим полотенцем. Ему стало легче — ощущение чего-то несделанного начало исчезать.

Федор спустился по лестнице, сел в машину и поехал домой.

— Включить радио? — Спросил шофер.

— Не стоит, Саша. И так в голове звенит.

Федор с наслаждением закурил, откинулся на спинку сиденья всем своим уставшим телом.

— Завтра воскресенье. Поедете рыбу ловить?..

— Нет. Буду дома сидеть. А тебе на рыбу хочется?..

— Ну а что?.. Дорога хорошая. Вы как-то собирались.

Дом Федора Голубенко мало чем отличался от других. Только большая открытая веранда, украшенная резьбой, придавала пышности его виду. Резьба на веранде была тонкой, ажурной, и это никак не соответствовало его плотному и несколько простоватому виду. Он с этой резьбой напоминал сталевара, который приколол праздничную розу прямо к рабочей куртке.

Резьба имела свою печальную историю.

Здесь, где теперь стоит дом под шиферной крышей, когда-то стоял домик под белым железом с голубыми резными наличниками на окнах. В нем родился и вырос Федор. Отец Федора, потомственный сталевар, задушевный друг Георгия Кузьмича, всю жизнь мечтал пристроить открытую веранду. Перед войной он заказал резьбу для нее у прославленного мастера из того села, откуда много лет назад сам пришел в город.

Долго трудился мастер, не жалел ни рук, ни времени для своего земляка. Наконец резьба была перевезена в отчий дом и составлена ​​в сарае. Но веранду поставить не пришлось. Началась война.

А когда Федор вернулся с фронта, он не застал ни отца, ни матери, ни домика под белой железной кровлей. На родительской усадьбе остался только сарай, в котором лежала древняя мечта отца — резьба для отделки веранды.

Итак, когда Федор построил новый дом, он поставил веранду, украсив ее резьбой, что сохранилась после смерти отца. И хотя во внешнем виде дома вступали в некоторое противоречие вкусы и стили двух разных эпох, Федор скорее бы согласился разрушить его, чем веранду. Впрочем, это противоречие не сразу бросалось в глаза, потому что стены были оплетены диким виноградом почти до самой крыши. Высокие тополя обступали двор со всех сторон. У самой веранды красовались немолодые разлогие яблони.

Когда Федор подъехал ко двору, Валентина и Гордый стояли на веранде. Валентина погрозилась на него пальцем, а Гордый спустился по лестнице и пошел ему на встречу.

— Ну, что же... Иди, иди, голубчик сизый. Неси сюда свои уши. Намну их с большим удовольствием. И не потому, что именинник. А потому, что слова не держишь.

Георгий Кузьмич, несмотря на то что машина еще не отъехала и водитель показывал из-за ветрового стекла белые зубы, принялся таскать Федора за ухо.

— Хватит, Кузьмич. Достаточно. Честное слово, больше не буду.

Но вырваться из цепких мускулистых рук Гордого было не так просто. Федор рисковал оставить по крайней мере одно ухо в его узловатых пальцах.

— Ну, что?.. Разве не заслужил? — Смеялась Валентина. — Обещал приехать не позже пяти, а сейчас уже полседьмого. Саша, — обратилась она к шоферу, — а вы чего не заходите во двор? Заходите!..

— Никак не могу, — ответил Саша. — Я хотел спросить, машина нужна?

— Машина не нужна, — обратился к нему Федор, уже освободивший свои уши из рук Гордого. — Но куда ты спешишь?.. Заходи к нам. В этом доме, кажется, должен быть неплохой пирог.

— Не могу, Федор Павлович. Мы с Галиной договорились пойти в кино...

— А-а, это причина достаточно уважительная. Тогда пожалуйста.

Саша дал сигнал, и машина скрылась за тополями.

— А где же Прасковья Марковна? — Спросил Федор.

— Мигрень, голуб сизый, — ответил Кузьмич. — Мигрень после третьей шахматной партии. Лет двадцать назад она выдерживала до десяти партий. А теперь три партии едва вытягивает.

— Да ты разве не замучаешь? — Послышался из окна голос Марковны. — Когда люди становятся инвалидами на работе, то им хоть пенсию платят. А я из-за твоих шахмат стала инвалидом, и никакой тебе пенсии.

— А чего же это никакой? — Шутил Кузьмич. — Разве я тебе пенсии не плачу? Кто же после получки мои карманы выворачивает?.. Разве не ты?

В дверях с мокрым полотенцем на голове появилась полная Прасковья Марковна.

— Ага, вот как! — Воскликнула она. — Так ты не хочешь, чтобы я карманы выворачивала? Так сколько бы это за год в них табака и всякого мусора накопилось?..

Пока Лида и Валентина накрывали на веранде стол, ко двору подъехала еще одна машина. За деревьями появился Солод, нагруженный пакетами. Он был хорошо выбрит, одет в черную тройку с черным галстуком под белым воротничком.

— Ну, как? Не опоздал?..

— Заходите, богатый купец, — сдерживая радость, отозвалась Лида. — Вы скоро появитесь в этом дворе в окружении целой свиты носильщиков.

Действительно, у Солода для всех нашлись хорошие подарки. К Федору он подошел с игрушечным фотоаппаратиком.

— Спокойно, спокойно, товарищ главный инженер!.. Фотографирую.

Иван Николаевич щелкнул... И тут оказалось, что в его руках был не фотоаппарат, а подделанная под маленький фотоаппарат обычная зажигалка. Желтый язычок огня, вспыхнувшего над ней, едва заметно качнулся на тихом ветре.

— Вот что! — Удовлетворенно воскликнул Федор. — Остроумная штука.

Закончились традиционные поздравления именинника. В головах туманилось от легкого хмеля. Все были веселые, возбужденные. Кузьмич и Марковна пошли в комнату, Валентина с Лидой меняли на столе тарелки, ставили новые бутылки с вином.

Солод подошел к Федору, таинственно поманил его пальцем за дом, где стояла оплетенная диким виноградом небольшая беседка.

— Не знаю, говорить сейчас, или в другой раз. Не хочется в такой день портить тебе настроение. А предупредить надо. И немедленно...

— Начал, так говори...

Солод выглянул из беседки, прислушиваясь, не слышно ли шагов, и тихим голосом сказал:

— Письмо.

— Какое письмо?..

— От него. Из Магнитогорска.

Федор впился пальцами в деревянную скамью, словно боясь, что она может выскользнуть и он рухнет в темную пропасть, которую чувствовал под собой физически. На его лице выступил холодный пот.

— Что тебя так поразило? — Переспросил Солод. — Это не первое. Несколько лет назад было одно. Я изъял его тогда из экспедиции завода. И на этот раз тоже все будет хорошо. Тебе не следует принимать это близко к сердцу. Ведь ты все равно не отступишься.

Федор, бледный, мрачный и растерянный, смотрел на Солода неподвижными глазами. Достал платок, вытер потное лицо.

— Отступиться сейчас в десять раз тяжелее, чем там, на вокзале, — удрученно сказал он. — Неужели это второе письмо?.. Почему ты не говорил мне о первом?..

— Зачем?.. Я и сейчас жалею, что сказал.

Федор уже в третий раз перечитывал письмо, которое начиналось так:

«Дорогая Валентина Георгиевна!

Уже десять лет, как Вы стали женой Федора. Уже восемь лет, как я знаю об этом. Наверное, Ваш сын уже перешел в третий класс... Возможно, я веду себя, как мальчик, что пишу Вам второе письмо, не получив ответа на первое в течение трех лет. Возможно, я потом буду упрекать себя. Возможно. Но я никак не считаю себя чужим для Вас человеком. Когда-то у нас было очень много общего. Верьте, что я буду счастлив, если узнаю, что Ваша жизнь сложилась хорошо. Но мне хочется знать об этом от Вас... Только от Вас. В этом письме я не все говорю из того, что мне хотелось бы Вам сказать...»

Федор машинально сложил письмо вчетверо и протянул его Солоду.

— Хватит. Но это невозможно...

— Неприятно, конечно, — сочувственно сказал Иван Николаевич. — Мне кажется, что он больше не напишет. Не получить ответы на два письма на протяжении восьми лет — этого, по моему мнению, достаточно, чтобы отбить охоту писать.

Федор поднялся со скамейки, прошелся по беседке.

— Но я не могу так жить... Не могу. Не знаю, какое наслаждение получают от жизни воры. Возможно, они не ругают себя так, как я... возможно, их не преследует совесть, и от этого им легче живется. Я познал большое счастье настоящей любви. Я сам себе стал казаться благородным человеком. Я забывал о том, что я — вор. Да еще какой вор!.. Но это письмо... Нет, дальше так невозможно.

— Да, Федор, трудно тебе.

Солод снова положил руку на плечо Федора. Федору сейчас неприятно было ощущать чью-то руку, но он не снял ее. За каких-то десять-пятнадцать минут он будто постарел на несколько лет. Щеки его ввалились, нос заострился, лицо вытянулось, морщина на лбу под прядями седины значительно углубилась. Плечи его опустились, будто кто-то положил ему на них тяжелый, непосильный камень. Только большие душевные потрясения способны так изменить человека.

— Что же мне делать?

— То, что всегда, — ответил Солод. — Жаль, Федор, что я сказал тебе об этом. Держись, друг. Будь молодчиной.