Дело закрыто - Патриция Вентворт

— А за что он его так презирал? Что с этим Берти было такое?

Марион резко дернула плечом.

— Ничего. Это-то и бесило Джеймса. Он говорил, что за всю свою жизнь Берти и пальцем не пошевелил, да оно ему видать, и не надо. Ты же знаешь, у него есть кое-какие деньги, и он просто плывет себе по течению, собирая фарфор поигрывая на фортепьяно, флиртуя со всеми девушками подряд и угождая их матерям, теткам и бабкам, — никто и никогда не видел, чтобы он разговаривал о чем-то с мужчиной А когда Джеймс узнал, что он вышивает чехлы для гарнитура стульев Луиса Куинзи, которые купил на аукционе… Честно говоря, мы с Джефом боялись, что его хватит удар.

— Марион, но почему ты уверена, что этот тип был в Шотландии, когда Джеймс умер?

— Он уехал ночным поездом. К тому времени он уже несколько дней жил в Эдинбурге в отеле «Каледониан». Потом приехал повидать Джеймса — никто не знает зачем. Как бы там ни было, он повидал его и уехал обратно. Официант подтвердил, что завтракал он уже в отеле. За ленчем он был там же и жаловался, что в его номере не работает звонок. Интересовался также, не было ли для него телефонных звонков. Говорил, что в четыре ему должны были звонить. — Она подняла руку и безвольно уронила ее на крышку сундука. — Как видишь, он никак не мог быть в это время в Пугни. К четверти девятого Джеймс был уже мертв. И потом, если бы ты лучше знала Берти…

— Сейчас я думаю о втором, — сказала Хилари. — О непутевом перекати-поле Фрэнке.

— И тоже, боюсь, без толку, — отозвалась Марион. — Этот был в Глазго, и у него лучшее алиби из всех, потому что около шести он как раз получал свое пособие. Джеймс еженедельно выплачивал ему содержание через адвоката в Глазго, поскольку растянуть деньги на больший срок Фрэнк просто не способен, сколько бы их ему не прислали. Он явился за ним в контору около шести и находился там почти до четверти седьмого, так что, боюсь, он никак не смог бы убить Джеймса. А как все было бы просто и ясно, если бы он мог! Но он этого не делал.

— А кто делал? — не успев как следует подумать, спросила Хилари.

Марион неподвижно стояла у окна. После вопроса Хилари неподвижность, казалось, превратилась в нечто иное. Где есть жизнь, есть дыхание. Где дыхание, там всегда есть движение. Казалось, Марион перестала дышать. Целую страшную минуту Хилари казалось, что Марион больше не дышит. Она смотрела на нее округлившимися от ужаса глазами и вдруг поняла, что Марион сомневается — сомневается в Джефе. Она страшно любила его, но сомневалась, что он не убивал Джеймса Эвертона. Это было для Хилари таким шоком, что она уже не могла ни думать о чем-нибудь, ни тем более что-то делать. Она откинулась на руки и просто сидела так, чувствуя, как они немеют.

Марион пошевелилась. Она резко обернулась, и все ее спокойствие, все самообладание, а заодно и весь этот год, наполненный решимостью и болью, разлетелись вдребезги.

— Я не знаю! — выкрикнула она. — Никто этого не знает! И не узнает уже никогда. Мы просто будем продолжать, и продолжать, и продолжать, но так никогда и не узнаем. Мне сейчас двадцать пять, Джефу — двадцать восемь. Может быть, нам придется прожить еще пятьдесят. Пятьдесят лет. — Ее голос сорвался в ледяную бездну.

Хилари перенесла вес туловища с затекших рук и кое-как встала.

— Марион, дорогая, не надо! Это ведь только так говорится, что пожизненное. Ты же знаешь, их выпускают.

— Двадцать пять лет, — измученным голосом проговорила Марион. — Двадцать пять лет минус какая-то мелочь за примерное поведение. Скажем, двадцать. Двадцать лет! А ты даже не представляешь, что сделал с ним один-единственный год. Лучше бы они убили его сразу. Нет, они хотят убивать его медленно. Они убивают его по частям, день за днем, и задолго до того, как пройдут эти двадцать лет, он будет мертв. Не останется ничего, что я знала бы или любила. Мне выдадут тело с именем Джеффри Грей, потому что тело не умрет. Он очень сильный, и мне сказали, они ведут там на редкость здоровый образ жизни, так что тело его не умрет. Умрет только мой Джеф — и он уже умирает! Сейчас, пока мы здесь разговариваем!

— Марион!

Марион оттолкнула ее.

— Ты не знаешь, что это такое. Каждый раз, отправляясь туда, я думаю, что уж на этот раз я сумею достучаться До Джефа, и никто не сумеет мне помешать. Охрана ничего не значит, ничто ничего не значит — главное, мы снова будем вместе. Но когда я оказываюсь там, — она в отчаянии махнула рукой, — мы не вместе. Я не могу приблизиться к нему, не могу даже потрогать его — мне не разрешают его трогать, не разрешают его целовать. Если бы только мне удалось обнять его, я сумела бы вернуть его, я знаю. Потому что он постоянно отдаляется от меня, день за днем уходит и умирает, и я ничего не могу с этим поделать! — Она схватилась за спинку кресла и оперлась на нее. Ее всю трясло. — Представь, как он выходит оттуда через двадцать лет, совершенно мертвый! Чем я смогу тогда помочь ему мертвому? Да и на что буду похожа я сама? Скорее всего, к тому времени я буду мертва тоже.

— Марион! Марион! Пожалуйста!

Марион содрогнулась всем телом.

— Нет, ты права, так нельзя. Нужно продолжать. Если бы только мой ребенок не умер. — Она запнулась, выпрямилась и закрыла руками лицо. — Теперь у меня никогда не будет детей. Они убивают Джефа, и они уже убили моих детей. О господи, ну почему, почему это случилось с нами? Мы были так счастливы!

Глава 4

Хилари очнулась от того, что было не вполне сном, и услышала, как часы в гостиной пробили двенадцать. Она не собиралась ложиться до тех пор, пока не убедится, что уснула Марион, и теперь откровенно презирала себя за то, что все-таки задремала. Заснуть и оставить Марион наедине с ее болью было все равно что сбежать. Хотя, возможно, Марион все-таки удалось уснуть.

Хилари соскользнула с кровати и босиком направилась в ванную. Окна ванной и комнаты Марион находились совсем рядом, и, если левой рукой уцепиться за вешалку для полотенец и высунуться из окна, правой можно было дотянуться до подоконника в комнате Марион, а тогда уже, до хруста вытянув шею, приблизить ухо вплотную к окну и понять, спит Марион или нет. Хилари проделывала это столько раз, что давно уже сбилась со счета, и ни разу не попалась. Занавеска надежно укрывала ее. Сотни раз она слышала, как вздыхает и плачет Марион, и, не решаясь зайти к ней, все-таки не ложилась тоже — из солидарности, — думая в темноте о Марион и о Джефе, любя и оплакивая их.

Но сегодня Марион спала. Тишину комнаты нарушало только ее тихое мерное дыхание.

Извернувшись, Хилари вернулась в ванную. Долгая практика позволила ей довести этот акробатический номер до совершенства. Нырнув в кровать и закутавшись в одеяло, она даже поежилась от облегчения. Теперь можно было с чистой совестью заснуть.

Когда она была еще совсем маленькой, у нее сложилось ясное и четкое представление о процедуре отхода ко сну, и с годами эта картина уже не менялась. Существовала страна сна и страна бодрствования. В страну сна, окруженную очень высокой стеной, можно было попасть, только отыскав нужную дверь, а поскольку дверей было много и никогда нельзя было знать заранее, что находится за каждой из них, отход ко сну всякий раз превращался для Хилари в увлекательнейшее приключение. Иногда, конечно, двери были самыми обыкновенными, и за ними не оказывалось ничего, кроме унылой пустой комнаты. Иногда, как в случае с бедняжкой Марион, дверь вообще не удавалось найти и оставалось только бродить вдоль стены, слепо ощупывая ее и уставая с каждым шагом все больше и больше. С Хилари, правда, такого почти не случалось. Двери распахивались перед ней прежде, чем она успевала нащупать ручку.

Сегодня, однако, ей никак не удавалось уснуть. Подглядывая в окно Марион, она замерзла и теперь плотно закуталась в одеяло. Через минуту ей стало нестерпимо жарко, и она его отшвырнула. Подушка была слишком высокой — слишком низкой — слишком мягкой — слишком жесткой. И в довершение, когда ей показалось, что она наконец устроилась, мучительно зачесался нос.

И все это время что-то непрерывно прокручивалось в ее голове, точно граммофонная пластинка. Пластинка, которую проигрывают за соседней дверью: достаточно громко, чтобы довести человека до белого каления, но слишком тихо, чтобы разобрать мотив. Ее ставили снова, и снова, и снова, и она все крутилась, и крутилась, и крутилась в голове Хилари без толку и без смысла, потому что это были лишь разрозненные обрывки догадок и фактов, которые Хилари знала об убийстве Эвертона и деле Джеффри Грея, и они ни за что не желали склеиваться в единое целое или выстраиваться в логическую цепочку. Да они и не могли в нее выстроиться, потому что это была бы полная чушь. Другие могли говорить что угодно, но Хилари точно знала, что Джеф не мог застрелить своего дядю.

Она в который раз взбила свою подушку и поклялась не шевелиться до тех пор, пока не досчитает до ста, но едва Успела начать, как у нее тут же зачесался нос, волосы принялись щекотать ухо, а рука, на которой она лежала, затекла и, казалось, была набита иголками. Хилари отшвырнула одеяло и села. Бесполезно. Оставалось только вылезти из кровати и чем-нибудь себя занять. Ей тут же пришло в голову, что можно отправиться в гостиную, найти материалы дела и прочитать их. Папка лежала на дне дубового сундука, Марион крепко спала, и за ночь Хилари вполне успевала прочитать все с начала и до конца. Особенно ее интересовали материалы следствия, которое она полностью пропустила, поскольку была в это время в Тироле с кузинами Генри, знакомясь с ним, устраивая помолвку и, главное, разрывая ее.