Копья Иерусалима - Жорж Бордонов

Огромные всевидящие глаза Бога смотрели с распятия на его лысую голову в венчике седых волос. Кожа ее была розовой и такой гладкой, что блики от свечи весело плясали на ней. А внутри, в этой костяной коробке, как цыпленок в яйце, мучительно зарождалась всепоглощающая мысль, дававшая этой жизни цель, смысл и назначение.

Анселен преклонил колени, задрал бороду к резному лику. Терновый венец, никогда прежде им не замечаемый, поразил его: он был сплетен из настоящих черных колючек.

— Господи, Боже мой, неужели они оставят Твой Святой Гроб?.. Можно ли помыслить о таком позоре?.. Шестнадцатилетний король пред лицом неверных, пред ненавистью Саладина… Тюрбаны алеют, как вишни в листве!.. Места Твоих Страстей поруганы и осквернены!.. Знать бы, о, если еще не поздно…

Он начал молиться. Капли расплавленного воска падали на его одежду; он не замечал этого. Но когда холод сковал его ноги, он поспешил подняться и снова на какое-то время сел в кресло; он был изнежен и прихотлив.

Жанна все не гасила свечку. Волосы, рассыпавшись по подушке, делали лицо ее совсем маленьким, и оно казалось почти детским. Я говорю так потому, что много позже часто видел ее спящей. Именно меня посылали будить ее, когда она была нужна тому, кто стал ей дороже всего на свете. Глаза ее были открыты — глаза, изменчивый цвет которых я пытался определить так долго: то они казались мне голубыми, то серо-зелеными, то золотисто-коричневыми. Ее кровать с точеными колонками и тяжелыми занавесями была покрыта кусками меха, сшитыми вместе наподобие шахматной доски. На маленьком столике горела свеча, рядом лежал Часослов, с которым она не расставалась…

В ее мечтаниях не было ни горького неистовства, ни отчаяния мыслей ее отца. Ничем не омраченные, по-весеннему свежие чувства и помыслы владели всем ее стройным существом; пагуба не коснулась их. Восторг, великодушие легко и естественно вспыхивали в ее сердце.

«Здешние девушки, — думала она, — не могут понять слов и устремлений этого человека. Замуж они выходят лишь для того, чтобы получать золотые безделушки, платья-блио, расшитые цветами и птицами, пояс благородной дамы красной кожи с драгоценными камнями. Неважно, что муж еле таскает свое брюхо на петушиных ножках и нос его покрыт прыщами, лишь бы домен его был из значительных и толпа восторженных вассалов целовала бы вновь окольцованную руку! Что же касается меня, то пусть мой супруг будет беден, только бы отвага его вызывала зависть… Гордячка!.. Гордячка!.. С ума сошла от гордости! Такой тебя погубит, говорила нянька… Здешние думают, что лучше их мест нет и в помине, а дома красивее всего, что когда-либо строилось… Но там, в том городе, что раскинулся по холмам подобно лежащему оленю, в Иерусалиме… В ИЕРУСАЛИМЕ!.. Тамошние женщины не ждут, пока виконт или герцог пригласит их на турнир, а потом на танец. Их мужчины задают настоящие сражения. А женщины молятся за них. Жизнь их — сплошное мучение, но они чувствуют свою необходимость. Встречая, они любят и утешают. В их объятиях мужчины вновь обретают надежду. Там, у них, нет этого Людовика Седьмого, короля, который из-за безрассудных выходок теряет провинцию за провинцией, потому что не смог удержать Альеонору на прямой дорожке. У них — шестнадцатилетний король, и с ним стремя в стремя они сражаются с темными демонами. Это страна Христа Спасителя. Там — пальмы и оливы, песчаные пустыни, где скачут всадники на резвых конях… Они охотятся не на вепря. У них нет времени для дрессировки охотничьих соколов! Они мчатся в пыли, под палящим солнцем. Они возводят белоснежные дворцы — нисколько не похожие на те неуклюжие домищи, где сложены мешки с зерном, бочки и соленые свиные окорока… Ах, Жанна, не верь, не верь этому гостю! Ты склонна к фантазиям, и он обольстил твое воображение. Иерусалимские женщины такие же ничтожные бездельницы и обманщицы, как и здешние! Те же трусы встречаются среди мужчин… Иерусалимскому королю всего шестнадцать лет! Как может его молодость противостоять алчности и умудренности Саладина! Спаси его Господь! А что же ты, Жанна? Что будешь делать ты, когда угаснет твоя красота, о которой все говорят? Какой женщиной будешь ты в замужестве? За тобой ухаживают. Многие стараются сорвать твой поцелуй, заручиться обещанием. Ты не богата; ты не спешишь с выбором; но еще чуть-чуть и будет слишком поздно: расцветет красота других девушек и к ним отойдет твое первенство… Я не знаю, чего я хочу, но только не того невыносимого существования, что влачат здешние женщины в подчинении у мужей, которые лишь охотятся, пьют и бегают за служанками, когда им надоедают жены! Невыносимо жить без цели день за днем под этим серым небом: осень, зима, весна, потом лето, и снова осень!.. Быть никчемной, ненужной, потому что и мужу ничего от тебя не нужно, кроме сына, чтобы увековечить его бесславное имя! Никогда не совершить ничего из тех великих дел, что хранит память многих поколений людей, что из жизни делают житие! Из всех наших мужчин найдется ли хотя бы один, кто отважился пойти дальше предела своих желаний, кто хотя бы задумался об этом?..

Больше всех меня любит Ги де Реклоз, и мне он наименее неприятен. Но он колеблется с предложением, все высчитывает, каково будет мое приданое. Эта нерешительность оскорбляет меня! Смогу ли я с такой горечью на сердце разделять его ложе? Чтобы разузнать, сколько за мной дадут, он расспрашивал наших людей; со мной он ведет себя осторожно, но когда я слышу скрип его тяжелых сапог, я презираю его… Если бы я была религиозна, и вера моя была бы достаточно сильна, а жизнь в миру — несчастна, то я ушла бы в монастырь и служила бы лишь Богу. Увы, я не святая и не хочу ею быть. Слишком горячая кровь течет в моих жилах. Я была бы плохой послушницей… Во мне даже нет того духа самопожертвования, который мог бы все исправить. Я не смогла бы отказаться от надежды на неведомое. Мне кажется, что жизнь может быть так прекрасна…»

В соседней комнате, лежа в темноте, брат ее также предавался размышлениям:

«Мы слишком бедны, и он решил зря не тратиться, — еще бы — три лошади и новое вооружение. Отец, посвящая меня в рыцари, специально выбрал для церемонии нашу часовню, а не деревенскую церковь. Свидетелями моего посвящения были сержант Юрпель, наши солдаты, да крестьяне. Ну и дела! Если бы я получал доспехи у герцога, как Ги де Реклоз, меня бы узнали; наше старинное имя вышло бы наконец из забвения, в которое его погрузила бедность; герцог заметил бы меня. Получив какой-нибудь фьеф[3], или же хорошую службу, я мог бы выгодно жениться. Отец же не дал мне ничего, кроме меча, да и тот слишком стар, непригоден. И что мне делать в Сен-Пьере — разве что взимать аренду, управлять доменом, следить за порубками леса да охотой добывать пропитание домашним? У нас нет даже приличной посуды, чтобы с честью принять друзей… Если этот сумасшедший не врет, и если есть на свете справедливость, Господь Бог мог бы и вернуть нам то, что было Ему отдано — добро, пожертвованное во имя службы ему.

Этот бродяга утверждает, что, кроме славы, там можно захватить и обширные плодородные земли. Юнцы, младшие в семьях, без гроша за душой, оставшиеся там, получили титулы князя Тивериадского, графов Триполи или Эдессы, канцлеров и коннетаблей[4]. Жалкие церковные служки стали архиепископами и патриархами; у себя они бы остались звонарями, а принцы дрожали бы над своим клочком леса или над тремя арпанами[5] виноградника! Там же они живут во дворцах на берегу моря, окруженные рыцарями и мавританскими рабами. Здесь пора приключений прошла… Но это в том случае, если Гио говорит правду. Но зачем ему врать? Иерусалимскому королю шестнадцать лет. Мне — чуть побольше. Мы бы смогли договориться…»

А я, утомившись, спал мертвым сном, без мыслей и сновидений. Но, как я уже говорил, та ночь не могла пройти без чудес. Перед самым рассветом на башне протрубил рожок. Заскрежетали створки ворот, раздался и быстро смолк смех, послышались голоса, цоканье копыт по мостовой, ржанье, которое я тотчас же узнал. Я вскочил и выбежал во двор в одной рубашке. Там, среди солдат и слуг с фонарями в руках, стоял васанский конь. Он нашел меня, пройдя тот же путь через лес. Он бился со своими похитителями, чтобы освободиться. Один из них выбил ему левый глаз. Кровь, стекая по его морде, капала на землю.

5

ГУМНО В МОЛЕОНЕ

— Вот это меня убеждает! — воскликнул Анселен.

— Что же именно, господин мой?

— Человек, к которому ластятся собаки, а лошадь верна и предана, может быть послан только Богом. Я сомневался в тебе, и я прошу прощения. Но к делу!

Внезапно, без малейшего объяснения, он приказал Рено, своему сыну, отправиться в обитель, а сержанту Юрпелю — к самым зажиточным крестьянам домена:

— И пусть они приведут с собой лучших товарищей, самых решительных и сильных… Ты, Рено, должен предупредить и наших лесорубов — нужно разделить поручения, ведь время идет. Чтобы все были здесь после шестого часа; выпивки и закуски будет вволю.