Рыжий сон - Ольга Владиславовна Ившина (Антакова)

– Брек, брек! – замахала я перед ними руками, точно рефери на ринге. – Во-первых, со мной всё в порядке, во-вторых, я и сама вполне способна отвечать за свои действия… Думаю, что на сегодня хватит уже танцев и общения… Тем более, что завтра лекции, кстати первой парой…. Так что мы сейчас простимся и пойдём по домам.

Инна нервно передёрнула плечами и, круто повернувшись на каблуках, вышла из кухни, демонстративно захлопнув дверь. Мы с Павлом остались стоять друг против друга под этим резким «дневным» светом, точно на витрине. Я дотянулась губами до его щеки, он приобнял меня, и его губы коснулись моих.

– Ну что, до завтра? – услышала я его шёпот и кивнула в ответ, чувствуя себя нереально счастливой.

Последующая ночь выдалась странная. Уже после того, как все легли спать, Инна позвала меня «пошептаться» через спинку кровати: наши койки стояли рядом.

– Свет, ты извини меня за это вторжение, но я думаю, ты на моём месте поступила бы так же, – начала она. – Во-первых, мне показалось вначале, что ты сегодня выпила лишку…

– Да я вообще не больше пары рюмок осилила за вечер! – сердито возразила я.

– Да, извини, но мне так показалось из-за твоего странного поведения – бывает ведь, что на кого-то выпитое сильнее действует, чем обычно… Да дело и не в этом, а в том, что Данька во время медляка проговорился мне… Будто они с этим Павлом заключили пари на шапку…

– Какую ещё шапку?

– Дорогую, бобровую. Или, не знаю там из какого ещё меха… В общем, суть их спора в том, что будто бы он, Паша этот, сможет соблазнить любую из нашей компании за три-четыре дня без особых усилий.

– Чушь какая-то! – отозвалась я. – Фильм «Девчата», новая версия. И ты что, этому веришь? Да и где это Данька возьмёт денег на эту бобровую шапку? Наверняка это просто очередной трёп: ты же знаешь, какая у него бурная фантазия и как он любит в глазах девчонок изображать из себя крутого парня.

– Кто их знает? – пожала плечами Инна. – Моё дело – предупредить тебя. Этот Павел – с такими повадками вкрадчивыми… И к тому же мы его всего второй раз видим… Так что лучше держать с ним ухо востро!

Вот после этого разговора в голове моей творилось чёрт-те что. Самые противоположные чувства, испытанные мною к одному и тому же человеку, продолжали сталкиваться, сомнения, посеянные предыдущим разговором с Инной, добавляли сумбура в мои мысли. Было ли правдой то, что сказал Данька? Если нет, то для чего он соврал? Может, приревновал к тому успеху, который его друг имел сегодня у нас? А тут ещё эти мои странные видения, что были за столом вчера… Понять всё это было невозможно, но к счастью, усталость взяла своё, и я наконец почувствовала сонную тяжесть в ногах, будто ступила в вязкий раствор. Внезапно сознание моё стало двояким: я вполне отдавала себе отчёт в том, где я сейчас нахожусь, и одновременно созерцала каким-то другим зрением фантастическую картину. Я увидела себя не лежащей в кровати, а как бы стоящей в клубящейся красноватой воде. Эта тёплая, красная, как кровь, субстанция стала медленно подниматься выше и выше, вызывая двойственное желание: поддаться этому потоку и в страхе отстраниться от него. Ласково коснувшись низа живота, живой поток стал продвигаться внутрь. Я никогда не увлекалась медициной настолько всерьёз, чтобы точно знать, как именно выглядит тот или иной орган внутри моего тела, но теперь определённо чувствовала, как эта странная тяжёлая вязкость постепенно заполняет полость матки. Теперь я отчётливее «видела»: вот он, этот мышечный мешочек, покрытый, как вуалью, ажурной сеточкой мелких сосудистых ручейков, впадающих в русла крупных сосудов… Вскоре лоно (так, кажется, называлось оное место литературно) полностью заполнилось той красной горячей субстанцией, из-за чего низ живота стал тяжеловесным и чувствительным, как будто в безгласном прежде инструменте ожили струны. Каждая мысль и каждое движение отзывались в нем теперь по-особому. Я была шокирована этим открытием не менее, чем, скажем, глухой от рождения человек, у которого вдруг на двадцатом году прорезался слух – а тому было прежде и невдомек, зачем это другие люди шевелят губами. (Н-да, мировая литература, во всяком случае, предложенная в нашей программе, ничего похожего не сообщала о таких явлениях, а порнографией я не интересовалась принципиально.) Между тем эта наполняющая меня субстанция становилась всё более и более оживлённой, и вот кровь сильнее запульсировала по сосудам. Казалось, что матка пританцовывает, горя красным огоньком, точно новогодний китайский фонарик. А жар подымался по телу всё выше и выше, как от огня. Вот пламя достигло груди – стало невыносимо дышать. Я бросилась на кухню, раскрыла форточку настежь и в одной рубашке высунулась чуть не по пояс в морозный воздух январской ночи. Мне стало дико весело, как булгаковской Маргарите, когда она собралась вылететь из окна на метле. И тут необычные пейзажи удивительной красоты встали у меня перед глазами, и чудные строчки стали сами собой складываться в моей голове:

Из-за фиолетового леса

Выкатилось, словно колесо,

Солнце апельсинового цвета,

Досмотрев свой ранний рыжий сон…

Я притащила кипу бумаг, начала писать, едва поспевая за мгновенной фантазией, бурлящей в моей голове. А щёки мои уже пылали, пылали от жара даже руки до кончиков пальцев. Брала с подоконника горстями снег и остужала им лицо, но жар не становился меньше… И лишь под утро, выбившись из сил, упала в постель, не в силах уже изумляться всем этим странным вещам, что пережила я за несколько часов.

Утром я услышала, как Инна встаёт и собирается на лекции, но была не в состоянии открыть глаза и только шёпотом умоляла принести мне хотя бы кружку воды, однако Инна будто не слышала меня и осталась глуха к моим мольбам. Когда я опомнилась и, открыв глаза, села на постели, никого из девочек дома уже не было. Меня покачивало от слабости, и, держась за стенку, я добралась до вожделенной воды. Утолив жажду, стала решать, что же предпринять. С таким чувством слабости высидеть лекции было невозможно, да и вид у меня был слишком уж бледный. Решив, что заболела, я отправилась к нашему фельдшеру, Борису Палычу. Тот был субъектом в некоторой степени загадочным: мужчина в годах, говорят, отставной военный фельдшер, а жил один в нашей вузовской общаге. По крайней мере, никто никогда не слыхивал о каких-либо родственниках или друзьях, которые у любого человека должны иметься. Непонятно, что