Звезды в озере - Ванда Василевская

— Хочу отыскать какую-нибудь крупную часть.

— Сомнительно, найдется ли. И в какой же стороне вы ищете, господин поручик? Направление, сдается мне, не совсем верное.

— Это почему же?

— Ну, как-никак — советская граница…

Забельский пожал плечами.

— До границы далеко еще.

Петр исподлобья присматривался к нему.

— И далеко, и недалеко. Может оказаться ближе, чем вы думаете.

— Как это ближе?

— Если бы, например, граница… передвинулась.

— Как передвинулась? — беспокойно изумился Забельский.

— А вот так. Красная Армия вчера перешла границу, — твердо сказал Петр.

Забельский вскочил и снова опустился на скамью, засмеявшись хриплым смехом.

— Вздор! Вот уж, право…

— Вовсе не вздор. Вчера Красная Армия перешла границу и продвигается вперед.

Забельский почувствовал, как у него внезапно сжалось сердце, — и потом опять все стало безразличным. Ах, не все ли равно… С минуту еще в ушах у него звучали слова крестьянина, потом они как-то померкли. Разве он говорил о Красной Армии? Бред, ничего не было сказано…

Петр, сидя на табуретке, принялся равнодушно сменять повязку на ноге. Он с трудом разматывал засохшие, пропитанные гноем и кровью тряпки. Вытащил из-под скамьи ведро, в котором оказалась вода, и стал осторожно поливать из ковша наболевшие ступни. Поручик машинально следил взглядом за движениями рук Иванчука.

— Приговор какой? — спросил он, наконец. Ему уже неловко было разговаривать на «ты», как раньше. Лицо этого оборванного бродяги не располагало к фамильярности, тем более теперь, когда выяснилось, что он вовсе не обычный жулик или конокрад. Впервые в жизни Забельский своими глазами видел коммуниста, одного из тех, о ком раньше лишь читал в газетах — в статьях, в отчетах о судебных процессах. Ему показалось странным, что они сидят вот так, в одной хате, и что тот совсем обыкновенный человек.

Петр поднял глаза:

— Приговор? По нашим местам срок небольшой. Десять лет.

— По вашим местам?

— Ну, да. Здесь приговаривали к пятнадцати. А отсидел я только два. Пришла война.

— Что ж, вы на этой войне выиграли, — злобно заметил Забельский. В нем поднимался гнев: почему тот так спокоен, словно все знает, словно ему все ясно?

— Тут трудно говорить о выигрышах, — спокойно сказал Петр. — Видите ли, если бы не война, кто знает, сколько времени это продолжалось бы… Речь не обо мне, а вообще о наших местах.

— Что продолжалось бы?

— Да вот все, что здесь происходило, — он медленно, осторожно отодрал тряпку от последней, самой болезненной, раны на пятке.

— Что же происходило?

Серые глаза взглянули испытующе.

— Усмирения, голод, тюрьмы. Вот это все.

— А вы, вероятно, хотели, чтобы вас по головке гладили за антигосударственную работу? Десять лет — это еще мало! — вскинулся Забельский.

Петр прервал свое занятие и с насмешливой улыбкой взглянул на него.

— Почему же мало? Мне казалось, что десять лет — изрядный срок…

Забельский швырнул шапку на стол, тяжело опустился на скамью и устремил на Петра горящий ненавистью взгляд.

— Эх, расстрелять бы вас надо… расстрелять!

— Это почему же? — равнодушно спросил Петр, словно не к нему относились слова поручика и в них не было ничего угрожающего.

— А потому… Это ведь ваши дружки идут, ваши дружки… Нож в спину… Теперь уж все кончено. Выждали, бросились в самый тяжелый, самый опасный момент. Урвать свое… Теперь уж все пропало.

Он оперся лбом о скрещенные на столе руки. Беззвучное рыдание потрясло его исхудавшую спину. Петр равнодушно смотрел на него.

— Пропало гораздо раньше. Раньше, чем налетел первый самолет, гораздо раньше…

Поручик снова вскочил.

— Ну, зато теперь Варшава защищается, в Мазовше наша армия движется вперед, мы вошли в Восточную Пруссию, под Львовом — армия. После хаоса первых дней все начинает подниматься на ноги…

Забельскому вспомнилось приподнятое настроение, царившее в казармах местечка, ободряющие вести, которым он не верил, странствуя по дорогам, и которым перестал верить после разгрома отряда Оловского. Теперь, разговаривая с чужим человеком, он снова на минуту поверил в них. Он говорил с глубочайшей убежденностью, с запекшимся от боли сердцем, задыхаясь от гнева. Он забыл обо всем. Его собственные слова о Восточной Пруссии показались ему непреложной истиной.

Петр внимательно рассматривал свои отмокающие в воде израненные пальцы.

— Где вы видели эти концентрации? Вранье, одно вранье. Никто не вступает в Восточную Пруссию, никто не концентрируется, нет никакой армии…

— Брешешь! — заорал Забельский.

— Ну да, ведь я своими глазами видел одну такую концентрацию, — старательно выговорил Петр, горько искривив губы. — Концентрация под Ковелем. Сам иду оттуда.

— Под Ковелем? — забеспокоился поручик.

— Ну да… Сошлись люди со всех сторон. Стянулись туда невесть откуда… Отставшие от своих частей… Калеки, оборванцы, ноги тряпьем обмотаны… Кто с винтовкой, кто с голыми руками. Масса народу! Как же, ведь было же известно, что под Ковелем…

— Ну и что?

Петр поднял на собеседника тяжелый, утомленный взгляд.

— Солдаты… Пехота без сапог, артиллерия без орудий, кавалерия без лошадей. А офицерство… Самый высокий чин попался — поручик, вот вроде вас.

Он умолк на минуту и снова посмотрел на свои израненные, распухшие ноги.

— Так почему же вы здесь?

— Почему? Домой иду.

— А… там?

— Там, под Ковелем? А вот сбежалось туда народу, уж и не знаю, сколько… Ждем мы день, два. Стали налетать самолеты. А мы все в поле расположились. На третий день поручик созвал всех. Ну, тот не врал, ни нам, ни самому себе. Он прямо сказал: все предано, продано, все пропало. Спасайся, кто и как может.

— Я бы этому твоему поручику пулю в лоб! — проворчал Забельский.

— Пулю в лоб? Что ж, можно и так. Это бы, разумеется, все устроило… Вот только тот поручик сам себе пулю в лоб пустил.

Забельский вздрогнул. С исхудавшего, почерневшего лица на Петра глядели лихорадочно пылающие глаза.

— Трус, подлый трус!

— Возможно. Видите ли… Сказал он это перед фронтом, солдаты спели тогда «Еще Польска не сгинела…» Спели, заплакали и пошли. А поручик подождал, пока отойдут, — и пулю в лоб. Вот как обстоит дело с этими армиями, концентрациями, этими маршами… Ведь и вы бы тут так спокойно не сидели, господин поручик, если бы не…

— Неправда, положение выправилось! Да вот оно, лучшее доказательство: уж который день не видно самолетов?

Петр покачал головой.

— …Лучшее доказательство тому, что земли эти будут спасены, понимаете? И не вашими концентрациями, армиями, сосредоточением, которого нет и не было. Ни одной зенитки на весь уезд, ни одной! Вы видели хоть одну? Я — нет! Вы их ненавидите — ваше дело. А я вам одно скажу: только то и будет спасено, что они спасут, понимаете? Вы видели, как горел Гарволин, как горел Луков, как горел Седлец? Видели трупы на улицах? Некому даже было оттащить их в сторонку. Видели, как все разваливалось в груды щебня? А как с самолета били пулеметы по детям, по женщинам, в каждого поодиночке, видели? Вы хотели, чтоб и здесь творилось то же самое? Так не дождетесь! Хватит с этой земли и крови, и гнета, и смерти. Эта земля будет спасена.

— Что же это за особая земля такая? — тихо, сдавленным, шипящим голосом спросил поручик Забельский.

— Украинская земля, — спокойно ответил Петр. Офицер поднялся из-за стола, крепко уперся в грязные доски и горящими глазами посмотрел в лицо Петру.

— А вас давно уже следовало расстрелять! Вас, таких, как вы! Тогда не было бы того, что теперь творится!

— Если уж расстреливать за это, так кого-то другого надо было, и раньше, намного раньше. Вы это знаете, господин поручик, только вам не хочется поразмыслить, не хочется присмотреться…

— А ты собственно кто такой? — грубо выпалил вдруг Забельский.

— Я? Я крестьянин, украинец с берегов Стыри, коммунист, политический заключенный.

— Еще месяц тому назад ты бы не посмел так рассуждать!

— Рассуждал, и не только месяц назад…

— А теперь? Теперь ты предаешь, как всегда предавал?

Петр холодно взглянул на него.

— Так уж как-то странно все сложилось, господин поручик, что я в своей жизни никого не предал. Ни своей деревни, ни своей веры, ни друзей — никого. И вы мне тут о предательстве не говорите. Я долгие недели шел из тюрьмы от немецкой границы. Долгие недели шел я, украинец, коммунист, и искал какую-нибудь часть. Я, украинец, коммунист, — понимаете! — умолял таких вот, как вы, дать мне винтовку. Я видел, как они бегут, как раненые лежат без всякой помощи, как горят беззащитные деревни и местечки, как немцы бросают бомбы, когда и куда хотят. С меня по горло хватит, я уж насмотрелся на измену, на подлость, на беспомощность. Под Варшавой товарищ погиб… Хороший товарищ, поляк… Понимаете, господин поручик, семнадцать лет тюрьмы! Вы понимаете?.. И тут в сентябре, впервые после семнадцати-то лет… Такие, как вы, драпали, а он схватился за пулемет. Так его возле этого пулемета и убило… После семнадцати лет тюрьмы… Понятно, господин поручик? Кто из вас стоит одного волоса на его голове? Уж вы-то мне о предательстве не говорите!