Господин Малоссен - Даниэль Пеннак

Знаю, знаю: это пошло, вульгарно, заурядно. Кстати, на прощание, пользуясь случаем, хочу вернуть (вместе с ключами от вашей квартиры и моей должностью примерного сына) и три единственных и неповторимых слова, которыми ваше воспитание предусмотрительно ограничило мой арсенал критериев оценки: «заурядный», «посредственный» и «выдающийся».

Вот и все; более я ничем вам не обязан, разве только своим рождением – впрочем, в этом я из деликатности никогда вас не упрекал.

Клеман.

Не перечитав, Клеман сунул письмо в конверт, куда положил и сберегательную книжку, вышел, запер дверь папочкиной квартиры, плоский ключ опустил туда же, запечатал, наклеил марку и широким шагом направился к метро «Шатле». При ходьбе на бедре у него легонько побрякивала маленькая любительская кинокамера, которая всегда была при нем, как шпага мушкетера.

Северо-восточное направление, ветка «Порт-де-Лила».

Именно почтамту Бельвиля, и никакому другому, хотел он доверить эту бомбу замедленного действия, начиненную сообщением о перевороте в его жизни.

Того Бельвиля, где накануне лилипут в розовых очках заставил его заново родиться, окунув без предупреждения в реальность одного из фильмов Тода Браунинга. Когда, выпрыгнув из тела, голая душа этого бесенка, сиганув прямо через него, с воинственным кличем пустилась наутек, стажер Клеман сразу ясно осознал, что срыгнул сейчас все двадцать три года страха и унизительного подчинения. И то, что пулей слетело вниз по лестнице, нельзя было назвать ребенком, это был карлик Тода Браунинга. А когда через распахнутую дверь нижнего этажа высыпала остальная часть труппы, Клеману захотелось только одного: присоединиться к ним, влиться в их компанию, стать одним из этих безумных гномов, чья буйная фантазия только и могла окрасить жизнь в ее подлинные цвета. (Да, согласен, несколько напыщенно, все эти фразы, вымученные в лихорадке бессонной ночи, которая за тем последовала.)

Он не стал заходить в квартиру вместе со всеми остальными. Карлик не зря их предупреждал: там, внутри, было еще хуже. Клеман поверил ему на слово. Должно быть, призрак самого Лона Чейни поджидал вышибал за этой заветной дверью. Клеман же бросился вдогонку за бешеными куклами Тода Браунинга, поскользнулся в лужице чьего-то завтрака, пересчитал подбородком ступеньки целого пролета, а когда встал на ноги, оказался лицом к лицу с чернокожим гигантом, рядом с которым горела огнем шевелюра его приятеля, объемистого, как лестничная клетка. Слишком красиво, чтобы быть правдой.

Неф спросил:

– Куда торопишься, коротышка?

– Я хочу к ним! К ним!

Огненная голова улыбнулась. У него были уста Пророка: ветер прорывался сквозь брешь в стене зубов.

– Ты член клуба?

Две здоровые лапы развернули его:

– Ступай обратно наверх играть с большими, – и дал ему такого мощного пинка под зад, что этим волшебным пенделем его внесло на высоту половины лестничного пролета.

Там, наверху, призрак Лона Чейни оттягивался по полной программе. Для этой сцены Тод Браунинг собрал сюда всю популяцию зеленопузых мух.

Когда Клеман обернулся, лестница уже опустела. В здании было тихо.

И вот он шел по Бельвилю. Брел, понурив голову. Он искал уже не карликов, сбежавших из сумасшедшего цирка, а просто детей. Особенно сорванца семи-восьми лет в розовых очках. Если надо, он будет искать его всю свою жизнь. Пусть тот вырастет, сам станет дедушкой, он его найдет в конце концов. На почте, что на улице Рампоно, он избавился от своего письма и почувствовал бесконечную легкость. В кармане – ни гроша, зато на бедре – кинокамера. И три запасные кассеты. Запахи Бельвиля влекли его. Впервые он вдыхал Бельвиль полной грудью. Вступив на нехоженые земли своей новой жизни, он чувствовал себя здесь как дома. Вот она судьба, наконец-то! Его собственный мир и его судьба! Он на полном серьезе бормотал себе под нос эти глупости.

Он ловил глазом своей камеры лихой перепляс разноцветных ямайских перцев, фиников и арбузов, красных стручков и синих баклажанов. Будь это возможно, он бы заснял и аромат кориандра, и остроту шипящих в масле сосисок.

Местные удивлялись, показывая, что у него не все дома.

На что он изводит пленку!

Так, переходя от бакалейных лавок к скобяным, от лаковых уток к дешевым шмоткам, добрался он до Бельвильского бульвара.

И тут он увидел его.

Прямо перед собой, в каких-нибудь двадцати метрах.

Мальчик в розовых очках.

Он выходил из кинотеатра с зеброй на вывеске.

С ним был еще один шалопай. И маленькая девочка.

Клеман взял на изготовку и давай их снимать. Пятясь задом.

Трое детишек занимали весь тротуар.

Они шли прямо на него, выворачивая ступни, живот вперед.

Они забавлялись, задирали подбородки, вытягивали шею.

Когда они заметили, что их снимают, то еще больше стали выпячивать пузо, загребая при этом ногами, как откормленные гуси.

Ни дать ни взять беременные, месяце на восьмом, как минимум.

5

О вы, прячущиеся за круглыми стеклами окуляров предвзятости, всегда готовые на крайности: то вместе со всеми бурно выражать свой восторг, то так же скопом устраивать скандал, – если вы заметите в толпе троих худосочных малышей – один в розовых очках, – которые плетутся по Бельвильскому бульвару, выгнув спину, держась за живот, переваливаясь по-утиному, тяжело, словно женщины на сносях, не думайте, что в Бельвиле залетают малолетние.

Нет!

Лучше посмотрите на противоположный тротуар.

Это они меня передразнивают, дурачье.

Это надо мной они смеются.

Вот я им сейчас…

Это факт: с первых недель беременности Жюли Бенжамен Малоссен, козел отпущения с железным лбом, был выбит из колеи. Забыв про свое первое лицо единственного числа, он ходил теперь неспешно, выставив живот вперед, непременно косолапя. А Лейла, Нурдин и Малыш его передразнивали. Превосходный Джулиус, казалось, не понимал, что творится с его хозяином.

Жюли потешалась:

– Что, Бенжамен, сопереживаешь?

Малоссен в положении. К работе непригоден.

Он замучил уже весь издательский дом «Тальон» с этой своей новой жизнью, которая должна скоро появиться на свет. Он говорил об этой жизни даже с авторами, потратившими свою на рукописи, которые он им возвращал. Он разговаривал сам с собой, вопрошая, не напрасный ли это труд – создавать, и не преступление ли – воссоздавать, то есть воспроизводить. И находил-таки массу отягчающих обстоятельств своего «преступления».

– Всех козлов отпущения следует кастрировать еще в добрачном возрасте.

Среди прочих подобных мыслей одна особенно глубоко засела у него в голове:

– Такая дрянь непременно передастся по наследству… поди узнай, в чем его обвинят, моего кроху, не успеет он и носа показать наружу.

Он изводил самых близких своих друзей.

– Не преувеличивай, Бенжамен.

– Если я и преувеличиваю, Лусса, то в том, что не вижу всей глубины настоящего положения вещей – вот что ты мне только что сказал. Искренне тебе благодарен. Ты меня подбодрил.

На самом деле, там, в глубине, еще мрачнее, чем я предполагал.

Впервые в жизни он занял позицию обвинителя:

– Это вы виноваты, Ваше Величество! Вы превратили меня в производителя, прикрываясь своей девственностью.

Королева Забо и не собиралась оправдываться:

– У меня работа такая – посылать людей в пекло.

Тогда он искал других собеседников.

– А как у вас, Макон, все в порядке?

Секретарша Макон жалела его:

– Я все тщательно взвесила, господин Малоссен, и пришла к выводу, что за всю свою жизнь не знала ни одного счастливого мгновения. Ни одного.

Тут вмешивался коммерческий директор Калиньяк:

– Что ты привязался к бедной Макон, Бенжамен? Ты нас всех уже достал.

– У тебя, Калиньяк, вместо сердца – мяч для регби: толстая кожа, а внутри ничего, воздух.

Он так всех измотал, что они уже не понимали, как им хватило сил вообще родиться.

Иногда болезнь отступала, правда ненадолго.

Издательство хирело.

Наконец Королева Забо решила, как отрезала:

– Хорошо, Малоссен, отправляю вас в декретный отпуск. Девять месяцев с полным окладом, идет?

Не успел Малоссен освободиться от работы, как сразу же набросился на медицину. Он отправился к Марти, их семейному врачу, который пару-тройку раз уже спасал их от верной смерти; так вот, Малоссен теперь взялся за него. Он не стал говорить с ним о будущем ребенке, а просто сразу напустился на него:

– У вас одно на уме, как же: спасать людей, спасать людей! Могли хотя бы подумать, что с ними дальше будет…

Профессор Марти спокойно слушал, как Малоссен развивает эту тему. Профессор Марти был терпелив со своими пациентами. Не то чтобы он возводил терпение в ранг добродетели, однако оно весьма помогало в его клинических исследованиях. Сначала он засомневался, не всадили ли ненароком еще одну пулю в лоб его козлику, потом отбросил эту гипотезу, стал искать в другом направлении и наконец прервал-таки эти бурные излияния, установив верный, по его мнению, диагноз: