Веселые похождения внука Хуана Морейры - Роберто Пайро

Эта невинная пасторальная идиллия продолжалась до моего пятнадцатилетия, и до сих пор я не могу перевернуть ни одну из ее чистых страниц без улыбки умиления и легкой влаги в глазах…

IV

История моих страстей – приходится называть ее так, ибо она была начисто лишена сентиментальности, – началась еще до пятнадцати лет. Под влиянием климата и общепринятых нравов – климата знойного, а нравов благодаря их патриархальности свободных – в провинциальных поселках и даже многолюдных больших городах нашего края мужчина просыпается в теле ребенка в ту пору, когда у жителей других суран едва намечаются предвестия отрочества. Приобщение к жизни для мальчиков не представляло труда: огромные дома в Буэнос-Айресе и даже в провинциальных городах и селениях, три больших патио, иногда и сад, а в них множество закоулков, тайников и укромных местечек, куда не заглядывают взрослые, делали бесполезной родительскую бдительность, встревоженную каким-нибудь признаком или подозрением, взывающим к строгому надзору, тем более что слуги обычно являлись сообщниками и укрывателями на началах взаимной выручки,[3] Постепенно этот недостаток нашего домашнего уклада, так противоречивший принятым тогда правилам, был устранен не столько благодаря растущей нравственной дисциплине, сколько в силу обстоятельств: огромная ценность земли вынудила нас уменьшить размеры домов, тем самым облегчив наблюдение и теснее объединив семью. Так причины, казалось бы глубоко скрытые в материальных условиях, приводят к самым неожиданным следствиям в поведении людей. В данном случае жажда свободы постепенно ограничивалась требованиями жизни, то есть своими собственными проявлениями, только в другой форме.

Что касается меня, то меньшего присмотра и большей свободы я в те времена и желать не мог; я был сам себе хозяин и, пользуясь своей независимостью, творил дела, о которых лучше не рассказывать и о которых я упоминаю лишь потому, что в дальнейшем они оказали влияние на развитие моего характера. Мамита проводила целые дни молча, почти неподвижно, за рукоделием, питьем мате или молитвой, в плену неизлечимой меланхолии, из которой она вырывалась лишь на мгновенье, чтобы обнять и поцеловать меня с какой-то болезненной горячностью. Татита постоянно был занят или развлекался вне дома, у него не хватало времени, а возможно и желания воспитывать меня в сколько-нибудь строгих правилах нравственности. Я не осуждаю своих родителей, да, собственно, и не за что. Без сомнения, мама, с ее чистотой женщины, живущей в постоянном уединении, не могла и заподозрить, что моей невинности грозит какая-либо опасность, а отец скорее всего не считал нужным заботиться о том, что рано или поздно должно произойти, особенно когда речь идет о мальчишке железного здоровья, крепком, живом, решительном, увлекающемся, который только страдал, вернее ожесточался, если противились его прихотям или ограничивали его самостоятельность. Чего еще желать отцу, как не того, чтобы его сыновья выросли способными к борьбе за жизнь и умели обходиться своими силами как в духовной области, так и в материальной, как в умственной, так и в физической.

Хорошему отцу, думается мне, достаточно того, что сыновья его умны и относятся к нему с уважением. У нас так оно и было. Меня можно было по заслугам считать неглупым и уж никак нельзя было обвинить в неуважении к отцу. Напротив, я смотрел на него с восторгом и преклонением, ведь он был общепризнанным каудильо поселка, и все воздавали ему должное, по чести считая, что он «настоящий мужчина», другими словами, способен победить самого ловкого противника и встретить грудыо любую самую страшную опасность. Он владел даром убедительной речи и неколебимой верой в собственные силы; сидя в седле, он казался кентавром и без видимых усилий исполнял самые трудные упражнения верховой езды, проделывал самые сложные, смелые приемы гаучо, помогая загонять стадо на ферме какого-нибудь друга, охотясь с болеадорой на страусов, участвуя в бегах, или укрощая необъезженных лошадей; он всегда был первым, когда играл в бабки, на бильярде, в карамболь, в рулетку, в кегли, не говоря о других азартных или требующих ловкости играх; он выращивал лучших в округе бойцовых петухов, держа их в выстроенных рядами клетках в патио перед моим окном; а главное, благодаря моему отцу, с кем никто не омел быть дерзким, я мог безнаказанно дерзить кому угодно. Одним оловом, он был для меня образцом совершенства, и я слишком гордился им, слишком радовался его прямому или скрытому покровительству, чтобы эта гордость и радость не превратились в горячую любовь и sui geneins[4] преклонение, подобное восторженной привязанности к более сильному, умелому, могущественному товарищу, который тем не менее снисходительно исполняет с все наши капризы.

Не раз, еще в самом раннем возрасте, я отправлялся на бега, на петушиные бои и другие публичные зрелища, и отец никогда не выражал неудовольствия, встречая меня в подобных местах; удовольствия он, правда, тоже не выражал, поскольку всегда делал вид, будто не замечает меня; поэтому я вскоре пристрастился и привык к веселой жизни и не замедлил ознакомиться со всеми более или менее потаенными уголками Лос-Сунчоса – клубами для игры в мяч, танцевальными залами и многими другими. Зато у меня совершенно не хватало времени для посещения школы, несмотря на неизменное звание наставника; в этом, правда, не было беды, ведь читать я умел, а дон Лукас вряд ли мог обучить меня чему-либо еще – разве что орфографии, которой я обучился впоследствии сам. Педро Васкес уроков не пропускал и никогда не соглашался разделять мои похождения во время школьных занятий.

– Дурак ты! Ради того, чему учат в школе!..

– Папа говорит, что в школу ходить надо, это приучает к дисциплине и работе, а он хочет отправить меня учиться в город… – наставительно отвечал Педро, очень забавный в своей куртке на вырост, штанах по щиколотку и широкополой шляпе.

– Ну и тупица! – смеялся я, пожимая плечами, и возвращался к своим утехам не без презрения в душе к безмозглой части человечества.

Тем временем мое образование пополнялось в других отношениях. Я стремительно приобщался к жизни двумя, казалось бы, различными путями, но в сущности ведущими к одной цели: путем фантазии, который открыли мне книги, созданные чужим воображением, и путем действительности, знакомившей меня с подлинной человеческой комедией. Действительность представлялась мне обыденной и ограниченной, но я полагал, что ничтожность ее объясняется особым укладом нашей деревни, что узкое, едва намеченное здесь поле деятельности по-настоящему расширяется и разворачивается в городах, где достигает тех сказочных просторов, какие сулили мне приключенческие романы. Но меня еще не влекла к себе неведомая мне жизнь в больших городах, и даже предполагаемый отъезд Васкеса не вызывал во мне ни малейшей зависти. Мне достаточно было воображать эту жизнь, мечтать о ней, я был по горло занят делами и событиями, происходящими вокруг меня, и думал, руководствуясь не историческими примерами, а внутренним чувством: «Лучше быть первый здесь, чем вторым в Риме». Ведь я и в самом деле удовлетворял все свои прихоти описанными выше способами. Чтобы не быть слишком многословным, добавлю лишь, что я стал рьяным читателем Поль де Кока, Пиго-Лэбрена, аббата Прево в переводе на кастильский язык; но хотя писатели эти и увлекали меня, они не сообщали мне ничего нового, кроме некоторых не очень правдоподобных интриг. Конечно, порой они побуждали меня мечтать о трудных и опасных приключениях, более возвышенных и доблестных, чем вялое бездействие или глупые выходки. Против пошлых выдумок, прочитанных в юмористических книжонках, восставали мое воображение и навеянный романтическими историями чувственный идеализм, но оба эти отношения к любви уживались в моем сознании, вызывая то мечты о женщине, как таковой, просто обладающей притягательностью своего пола, то – о высшем существе, «прекрасной даме», соблазне неведомом и изысканном.

Эти мечты, я ничуть не сомневался, осуществятся, когда я завоюю блестящее положение, когда совершу… совершу что? Этого я сам не знал, но, во всяком случае, какой-нибудь великий подвиг на поле брани или на политической арене: одержу решающую победу над врагом, – каким врагом? – которая сделает меня новым Наполеоном; осуществлю триумфальный разгром противников – каких противников? – и обрету ключ, который настежь распахнет передо мной двери к власти; получу колоссальное богатство, – наследство, выигрыш, находка? – которое превратит меня в креольского Монте-Кристо. Все эти мечты были, разумеется, весьма туманны и изменчивы, а моя честолюбивая воля колебалась и ощупью искала настоящего пути, способа поведения, который привел бы ее к великим деяниям. Обстоятельства были не слишком благоприятны, и я долгое время понапрасну ждал озарения, призывающего к действиям.