Том 10. Последние желания - Зинаида Гиппиус

Мама ласково улыбалась и шутила, думала развеселить Лёлю. Лёля уже не хотела плакать. Она думала про себя: «Нет, этого не будет, ни за что не будет… Еще время есть… Я не хочу… Я скажу ему сейчас». А на маму она не могла взглянуть.

Они выехали молча. Путь был недальний. В одном из предместий города, среди низеньких «духанов» и чистых домиков колонистов, стояла церковь. Священник, сговорчивый и добродушный, был еще не стар: он много раз венчал тайком – не отказал и Васе. «Знаете, небось, кого просить», – лукаво засмеялся он ему в ответ и даже денег не взял много. Его такие свадьбы радовали, развлекали, он скучал. Двое товарищей с восторгом согласились быть свидетелями и свято обещали хранить тайну. Все должно было быть готово к шести часам. Как Вася опоздал… Они ехали шагом.

– Поедем скорее, Лёля, ведь нас ждут…

Лёля хотела сказать, что она не будет венчаться, не хочет… и не могла. «Успею еще, – подумала она, – еще не сейчас. Но я ни за что…» Вася был так взволнован, что не замечал ее колебаний. Хуже всего для него было молчать, а она молчала. Шагом выехали они на узкую тропинку, идущую по берегу реки, этой тропинкой было ближе.

– Лёля! – сказал он. Она не обернулась.

– Лёля, я… сам не знаю, я… кажется, так счастлив, что сейчас ты будешь моя, и навсегда… Ты думаешь, я шучу, когда говорю, что люблю? Посмотрите на меня, вы видите, я весь ваш, я не знаю, что вы со мной сделали… Я еще никогда так не любил, да и думал, что не могу.

Лошади шли рядом. Вася обнял спутницу за талию, прижал к себе и стал так крепко целовать, что Лёле было больно. Лошади сами остановились.

– Милая, милая… Я не стану жить без тебя. Пусть я простой, неумный, ты сама мне говорила, что у меня нет разных мыслей… А так, как я, тебя никто не будет любить… И я тебя никому не отдам.

Он говорил искренно. Лёле стало страшно. Она хотела освободиться, хотела сказать, что не может венчаться – и опять не посмела. Ей было жаль его. И вдруг она ясно сказала себе:

– А ведь я его совсем не люблю.

Сразу эта мысль овладела ею, потому что она слишком долго удерживалась от нее.

– Не люблю. И сейчас скажу, что люблю, и сейчас буду с ним венчаться, потому что иначе не могу и нельзя.

И она сказала, что любит, и они поехали дальше. Перед ними была туча, большая, синяя, с золотыми краями; солнце за нее садилось и по зеленым лугам, по ту сторону реки, уже шли тени; но белая церковь вдали была вся в солнце и золотой крест ярко горел.

И Лёля загадала: успеют ли они доехать, пока солнце не совсем спряталось? Если да, то хорошо… Вот они уже около домика священника; мальчик встретил их, взял лошадей и с любопытством взглянул на Лёлю. Вася сосредоточенно поправлял свое седло и объяснил мальчику, что нельзя давать лошадям стоять.

– Скорее, – шепнула Лёля. – Они там?

– Да… идемте.

Лёля подобрала амазонку и почти побежала к церкви. Она торопилась. Оставался еще один маленький луч солнца на самом кресте. Слава Богу! Она уже в церкви, а солнце еще смотрит в длинные окна наверху. Это немного успокоило ее. Она вздрогнула, когда один из свидетелей со звоном запер дверь, и она не верила, не понимала того, что сейчас будет. Вася, напротив, хорошо понимал, но он уже решил, что это должно быть, что так лучше – и почти не волновался. Свидетели сначала было сконфузились, но потом стали усиленно суетиться. Принесли книгу, сказали, что надо расписаться. Расписались.

– Пожалуйте, – пригласил их рукой о. Павел, уже облаченный в желтенькую ризу с выпуклым крестом на спине. Он выправил наружу свои жидкие, пушистые волосы и откашлялся. Его узкое, бледное лицо с бородкой и хитрыми, но добрьми глазами показалось Лёле симпатичным. Этими глазами он точно одобрял их обоих: «Не бойтесь, мол, ничего, еще и не то бывало, и все хорошо кончалось». Он прежде говорил Васе, что у него легкая рука.

Один из свидетелей был за дьячка: неумело подтягивал по книжке, что нужно, и подал слишком горячее кадило. Из верхнего окна тянулся длинный столб света; солнце еще не спряталось. Лёля смотрела на этот свет, думала о голубях, которые ворковали на решетке окна, о том, что ей очень неудобно держать и свечку, и шлейф амазонки; думала о волосах отца Павла: вон они какие жидкие, а пышные: может быть, попадья час на ночь в косички заплетает?

На Васю она взглянула только один раз: он стоял серьезный и розовый, выпятив немного губы.

– По желанию ли берете невесту, кою видите перед собой? – спросил его отец Павел.

На вопрос: «Не обещалась ли кому» – она ответила «нет» и подумала: а ведь скольким людям уж я обещалась? И она стала вспоминать: один, два…

Солнце потухло. Слышно было, как ветер зашумел; деревья под окнами наклонились; гром загремел, глухо, но часто, почти не умолкая.

Их обвели вокруг аналоя.

– Кончено, – сказал отец Павел. – Поздравляю. – Ну, давай вам Бог.

Он добродушно и лукаво улыбнулся и пошел в алтарь. Вася и Лёля обернулись и не знали, что им теперь делать. Свидетели поздравляли их. Лёля молча и растерянно улыбалась. Она и теперь не понимала, что это настоящее и что кончено.

– Ну что ж, надо ехать… – сказал Вася.

– Куда в такую грозу? Сейчас дождь пойдет…

Они вышли на крыльцо. Стемнело как-то вдруг. Сильные удары следовали почти сейчас за молнией, птицы кричали, ветер нагибал ветки и кружил сорванные листья.

– Не пройдете ли ко мне, отдохнуть? Гроза сильная… – сказал подошедший священник. – Матушка нам самоварчик…

Но Лёля наотрез отказалась. Она хочет ехать скорее домой, прочь отсюда… пусть гроза, все равно… Ей точно казалось, что как только она уедет, дальше от этой церкви, от этого места, то все будет по-прежнему, сегодняшнее забудется, пройдет… Она наскоро простилась со священником, со свидетелями, вскочила на лошадь и сразу поскакала. Вася едва поспевал за нею. При каждом ударе грома – лошадь вздрагивала и прижимала уши, Лёля ударяла ее нагайкой и опять скакала. Хлынул дождь. В темноте они едва различали дорогу. Дождь хлестал им прямо в лицо, нельзя было открыть глаз. Через минуту они вымокли до нитки, но все-таки скакали, и приехали домой скорее, чем ожидали. Вася чувствовал, что теперь ему лучше не заходить к Лёле. Он спустил ее с седла, молча поцеловал у нее руку и уехал. Лёля, подымаясь по ступенькам, думала только о том, как бы не встретить маму. Она боялась ее встретить. В своей комнате она не заметила свечи, машинально сбросила мокрое платье и села на низкий турецкий диван, без мыслей и без волнения. Дверь отворилась, зашуршало длинное платье.

– Лёля, ты здесь? – спросила мама.

– Да…

– Ты промокла, простудишься… Покажи голову…

И она села рядом с ней на диван.

– Принять хины надо… А без тебя приезжал… Что ты? Что ты?

Лёля в первый раз обняла свою маму крепко обеими руками, прижалась к ней головой и плакала горько и сильно, всхлипывая, как дети.

– Мама, мама… я не могу… я не хочу этого… мама…

Она просила ее защитить, сделать, чтобы все было как прежде, устроить как-нибудь, чтобы она осталась прежней маминой дочкой, а того – не надо, не надо…

Но мама думала, что причиной – предложение Николая Николаевича.

– Какая ты глупенькая… О чем же плакать? Мы ему откажем, и правда, зачем тебе замуж… Перестань скорее. – Мы сегодня же все устроим.

И мама удивлялась, что Лёля не слушает ее и все плачет…

Часть II

Владимир Александрович Калинин собирался ложиться спать. Большой номер гостиницы едва освещала тусклая свечка. Это была лучшая гостиница небольшого горного местечка, куда заехал Калинин. Некрашеные деревянные стены, большая дверь на балкон, закрытая кисейной занавеской, пустота – делали комнату неуютной. Слышался шум шагов в коридоре и пронзительный скрип проезжавшей мимо арбы.

Калинину было грустно. Зачем он приехал сюда? Он сам не знал. Зимой он жил в Петербурге, занимал какое-то место в банке, где было очень мало дела. Но это место давало ему нужные средства. Все свое время Калинин посвящал литературе, которую любил искренно. Он много читал, бывал в литературных кружках и сам писал даже, но почти никогда не печатал. Не потому, что считал свои произведения недостойными печати, но просто боялся и не любил журналов, возню с редакторами… В интимных же кружках охотно читал свои поэмы и стихи и даже пользовался популярностью. Каждой похвале он радовался как дитя; но сейчас же и забывал ее. Он весь был во власти минутного настроения.

Теперь ему было грустно. Каждое лето он путешествовал – случайно попал и на Кавказ. В этом горном местечке его увлекла природа, он решил пожить, отдохнуть – взял этот номер помесячно. Но целые дни лил дождь. Калинин простудился, и к нему опять вернулась тоска, чувство одиночества, грусть. Вечный шум гостиницы раздражал его. Ему хотелось уехать, но совестно было перед лакеями, перед хозяином гостиницы: они станут удивляться, пожалуй, спросят, отчего, да еще начнут требовать деньги; нет. Бог с ними.