Прорвать блокаду! Адские высоты - Алексей Ивакин

И побежал к месту сбора.

— Здорово, Леха! Как добрался! — засмеялся, увидев однокурсника лейтенант Москвичев.

— Здравствуй, — сдержанно поприветствовал командира первого взвода Кондрашов. По мнению Кондрашова — Москвичев уж очень фамильярно себя вел. А, по мнению Москвичева, Кондрашов уж очень был серьезен.

— Плохо добрался. Раненого сняли после бомбежки, — сказал Кондрашов.

— А у меня все отлично! Представляешь, я немца чуть не сбил! Стреляю в него и чувствую — попал! Ну, ты же знаешь, как я в училище стрелял! И он в сторону. Думаю, сбил, а он…

— Трепло ты, Серега, — мрачно сказал лейтенант Павлов. И тоже Серега. Все трое — закончили ускоренные курсы и всем троим удачно свезло попасть не только в один полк, но даже и в одну роту. — Все бы тебе ржать.

Москвичев подкрутил усы а-ля Буденный и ответил:

— А чего грустить-то?

А вот у Кондрашова усы назло расти не собирались. Так. Пушок цыплячий.

— Товарищи командиры! — прервал их вечное шутливое пикирование командир роты. — Внимаем сюда…

И начал инструктаж.

— Эшелоны дивизии прибывают на станцию Войбокало. Наша задача на сегодня — марш-бросок до деревни… Деревни Гайтолово. Там ожидаем нового приказа.

— Долго идти? — поинтересовался Москвичев.

— А ты за спину посмотри, — прервал комроты новый голос. Командиры оглянулись.

И только сейчас они увидели багровые всполохи по всему западному горизонту. Только сейчас лейтенант Алексей Кондрашов понял, что это не гроза. И только сейчас он услышал глухие звуки канонады.

Лейтенант сглотнул, вдруг ставшей сухою, слюну.

— Вот туда нам и идти. Объясните бойцам — куда мы идем и зачем идем. Я так думаю, они и сами понимают. Но напомнить — не лишнее. Я, конечно, соберу парторгов и комсоргов ячеек. По всем линиям необходимо работать. Но, товарищи командиры, вы тоже должны следить за моральным состоянием своих бойцов.

Комиссар роты — старший политрук Рысенков — внимательно следил за лицами командиров взводов. А те молчали, не отрывая глаз от полыхающего горизонта.

Через полчаса батальон выступил навстречу этим всполохам.

Шагать пришлось по полю, изрытому воронками — дороги были забиты танками, грузовиками, повозками, медленно тащившимися на запад. Скорость транспорта была чуть выше, чем у пехотинцев, увязавших в торфяной грязи.

Но идти надо — никому не хотелось утро встретить в чистом поле. От юнкерсов с хейнкелями как укрываться? Это сейчас дождь — а ну-как прекратится? Поэтому и ротный, и взводные изо всех сил подгоняли бойцов.

Скользкая глина чавкала, время от времени кто-то не удерживался и падал в грязь. Сначала смеялись, потом перестали обращать внимание. Через несколько километров бойцов стало невозможно стало отличить друг от друга. Дольше всех держался сержант Пономарев, но и тот умудрился съехать в воронку, полную жижи. Сам же лейтенант споткнулся в темноте одним из первых. Второй раз Кондрашов упал, когда пытался протереть заляпанные грязью очки. Наступил на пятку впереди идущего.

— Поднажмем, ребятки! Поднажмем! — кричал ротный.

Рысенков, словно заводной, мотался вдоль колонны:

— Подтянуться! Дойдем до леса — отдохнем!

Бойцы это понимали и старались изо всех сил. Но ворчать не переставали:

— Эх, хорошо быть танкистом! Едешь себе, поплевываешь на пехоту!

— А если застрянет? Как вытолкать?

— У них и тягачи есть. Вытолкают.

— Не видел ты танкистов в госпиталях, — мрачный голос прервал мечты бойцов.

Кондрашов оглянулся на голос. Так и есть. Этот боец был на особом внимании у комвзвода. Нелюдимый, молчаливый, держался особняком. Во взвод прибыл из госпиталя. Огромного роста он был невыносимо худ. В личном деле его значилось, что был ранен в декабре сорок первого. Потом вывезен из Ленинграда в Вологду. На вопрос лейтенанта — кем и где воевал? — ответил просто:

— На Пулковских высотах. Пулеметчик.

А о себе ничего толкового не рассказал. Мол, жил как все, воевал как все. И точка. Рядовой Васильев Николай Дмитриевич. Шестнадцатого года рождения. Рабочий. Беспартийный. Вот и все, что знал Кондрашов о бойце.

— А ты видел? — спросил Васильева Пономарев.

— Видел, — коротко ответил тот. Потом добавил, — И слышал.

И больше в разговоры не вступал. Только упрямо шагал и шагал вперед, время от времени поправляя на плече своего 'Дегтяря'.

— Эй! Махра! Помоги толкнуть! — закричал кто-то с дороги.

Около странно накренившейся полуторки махал руками пехоте невысокий коренастый шофер.

— Поможем, бойцы! — крикнул Кондрашов и первым зашагал к грузовику.

Подойдя ближе, он увидел причину странного наклона машины. Оказывается, дорога представляла из себя настил из бревен, наложенных продольно, а поверху — попереком — лежали жердины. Полуторка съехала с этого настила и правым колесом воткнулась в землю, заднее же левое колесо поднялось в воздухе.

— Ребятушки! Родненькие! Помогите! Муку вот везу в хлебопекарню! Опоздаю, вы же без хлеба останетесь! Я чуть правца принял 'эмку' пропустить, а оно тут вон оно как…

— Сейчас, браток, поможем! — успокоил шофера Пономарев. Бойцы поскидывали в грязь вещмешки и…

Первым, растолкав всех у машины, вдруг оказался тот самый Васильев и схватился за бампер:

— Что стоишь! — рявкнул он на водителя. — А ну лезь в кабину!

Шофер суетливо бросился к двери, запрыгнул на сидение, и завел двигатель.

А Васильев стал приподымать грузовик. В одиночку. На лбу его налились синим жилы, он захрипел, оскалив зубы и…

Всем взводом они бросились на помощь Васильеву, приподнимая и выталкивая полуторку обратно на настил.

— Давай, давай, давай! — орали они друг на друга, приподнимая грузовик. Тот рычал, фыркал, плескал грязью, наконец, дернулся назад и выскочил на дорогу, едва не врезавшись задним бортом в такую же полуторку, объезжавшую застрявшего товарища. Сидевший на пассажирском месте командир погрозил бойцам и водителю кулаком, и что-то крикнул, но на него никто не обратил внимания.

— Спасибо, братцы! — радостно крикнул шофер, открыв дверцу. — В долгу не останусь!

Когда взвод отошел от дороги, Кондрашов подошел к Васильеву и спросил:

— Товарищ боец, а чего вы в одиночку-то стали поднимать?

Рядовой удивленно посмотрел на лейтенанта. А потом коротко ответил.

— Так хлеб же.

И снова зашагал вперед, не обращая внимания на усилившийся дождь. Хлеб? Надо же…

В лес они вошли уже во время утренних сумерек. Мрачных, серых сумерек. Почти осенних. Впрочем, почему 'почти'? Конец августа под Ленинградом уже осень. И это хорошо. Потому как низкие, стремительно несущиеся, тучи, поливающие землю дождем, прикрывают собой пехоту от авиации.

На привале рота просто попадала от усталости. Бойцы даже задремали, не обращая внимания на воду сверху и воду снизу.

А Кондрашов пошел к ротному.

— Отдых — полчаса. За это время привести себя в порядок. Не куда-нибудь, в гвардейский корпус прибываем, — сказал старший лейтенант. — Должны выглядеть соответствующе.

— Ого! — удивился Москвичев. — Так мы сейчас что, гвардейцы?

— Еще нет. Доказать надо это звание, понятно, Москвичев?

— Докажем. Без проблем, товарищ старший лейтенант. Почти все бойцы обстрелянные, из госпиталей…

— Ага… Команда выздоравливающих, — буркнул Павлов. — Тащились по полю как стадо.

— Стадо, а дошли! И нормально дошли! — ответил Москвичев. — А ты хотел строевым шагом да с песнями?

Старший лейтенант Смехов прервал их:

— Москвичев прав. Дошли. Павлов прав тоже. Мы красноармейцы, а не банда Махно. Приведите людей в порядок. Всем все понятно?

Сказать, что бойцы были рады — нельзя. Но и что злы — тоже. Опять заворчали, но чистить себя стали.

'Точь в точь ворчуны наполеоновские', — подумал Кондрашов, слушая своих подчиненных и вспоминая книгу академика Тарле, читанную еще до войны:

— А пожрать не дадут, конечно…

— Дадут… Все бы тебе дали, Уткин. Солдат должон сам себе еду добывать!

— Я сейчас добуду. Я у тебя из мешка сейчас добуду!

— Я тебе добуду!

Чистились травой и лапами елок. Помогало плохо — больше растирали грязь с шинелей, чем счищали ее. Однако, в таких делах процесс важнее результата. Это Кондрашов понял еще по училищу.

И снова — в путь. До расположения они добрались лишь к обеду. Ротный убежал докладываться о прибытии, а взвода, замученные тяжелым переходом, снова улеглись на мокрую, истоптанную сотнями сапог траву.

Лес шумел. Шумел не ветром, не листвой. Он шумел гомоном сотен, а, может быть, тысяч голосов, ревом моторов, лязганием гусениц, ржанием лошадей. Дым полевых кухонь огромным полотенцем накрывал лес. Вкусно пахло — соляркой, осиной и кашами. Кондрашов слюну сглатывал, что было мочи. Слава Богу, ожидание продлилось недолго. Старший лейтенант Смехов вернулся и первым его приказом было: