Я люблю тебя - Мария Голованивская

– Марк, ты спятил.

– Наверное. Просто сказал, что думал, по праву молодого, зеленого и недозревшего. Если обидел, прости – не хотел.

Пауза длиной, кажется, в битый час. Встать и демонстративно уйти? Отшутиться? Сказать, наконец, что вам, пышноволосым юношам с неуемной уверенностью в себе, и девушкам, умеющим естественно усесться в мини-юбке верхом на стул, очень повезло, что в вашей жизни не было длительной и мучительной эволюции, что вы сразу вылупились вот такими готовенькими, вам не надо было заниматься перерешением ваших судеб, для вас Армани и джин-тоник так же естественны и знакомы, как таблица умножения. Или просто опустить его? Сказать: «Ты сначала заработай свои первые пять тысяч, а потом рот отрывай»?

Пока я решала этот кроссворд, какая-то девушка увлекла его в танец, кажется, болгарка, смуглая, с огромными, почти что угольного цвета глазами и ослепительной белозубой улыбкой. В очень открытой майке и крошечной серебряной юбочке. Я видела, как она едва заметно ласкала под курткой налитую мускулами грудь и видела, что он, фривольно обнимая ее, то и дело поглядывает на меня.

Я не спала всю ночь, думая о том, что, вероятно, Марк должен себя чувствовать ужасно виноватым.

Думала, что мы как раз то поколение, о которое вот это следующее всегда сможет вытирать ноги. Думала, что не была бы счастливее, если бы пошла проторенным путем, получала бы копейки, брала бы с собой на работу бутерброд с плавленым сыром – потому что не хватало бы денег на нормальный обед даже в университетской столовке, Наську бы на ноги не поставила.

И глупо ждать, что кто-нибудь похвалит меня за мои подвиги, старые подруги не приняли «предательства» стези, судачат, говорят о моей бездуховности и радуются, когда я спотыкаюсь. Кроме Маринки, пошедшей самым что ни на есть традиционным путем и сделавшей безошибочную женскую карьеру.

Нормальная пощечина, оплеуха. От мальчика в супердорогом рэй-бэн, в тонкой лайковой куртке, надетой на голое тело. Все правильно, и колготки на мне не те.

Может быть, все-таки нажаловаться Маринке? Ну хорошо, мне нахамил, а если нахамит кому поважнее, пустит свою судьбу под откос?

Я все-таки уже совсем под утро решила, что жаловаться не буду – приму удар и поставлю сопляка на место.

Наутро за завтраком Марк был молчалив, но подчеркнуто внимателен. Щелкнул зажигалкой, как только я поднесла сигарету к губам. Пододвинул пепельницу. Сходил мне еще за кофе. На пляже, предварительно спросив разрешения, лег рядом со мной, в несусветных плавках, лиловых с красными полосками, задал десяток вежливых вопросов «как спала, что читаю, как собираюсь здесь развлекаться».

– А знаешь, вот ты вчера говорил мне…

– Глупости говорил.

– Нет, постой.

– Я же извинился, Ларочка.

– А почему ты меня так называешь, «Ларочка»? Я разве твоя подружка?

– Извини, если тебе неприятно.

Он резко поднялся и пошел плавать. Я видела, как он плавни вошел по пояс в воду и нырнул как дельфин. Вынырнул далеко-далеко в море и, медленно взмахивая руками, уверенно поплыл к горизонту. Оставив далеко позади основную массу купающихся.

– Не волнуйся за него, – раздался голос Маринки, присаживающейся рядом, – у него разряд. Приплывет, никуда не денется.

Мы проболтали, как беззаботные птички, битых полтора часа, гадали друг другу на картах, Марк приходил, обтирался полотенцем и потом заваливался на свой лежак, листал «Мене хелс», я видела, что там на страницах неописуемой привлекательности жеребцы так же жадно поглощают листья салата, как и целуют девушек. Временами доставал какие-то книжки – «История парламентаризма в Америке», «Войны двадцатого века», но в результате уснул, свернулся калачиком на узком лежаке, прикрыл ладонью лицо, разметав свои тяжелые черные вьющиеся локоны, почти что доходящие до плеч, по полосатому матрасу лежака.

– А у него есть девушка? – спросила я внезапно шепотом у Маринки.

– К сожалению, – прошептала она, – у него есть не девушка, а девушки. Ну, ты знаешь, как у них все теперь там. Но он на самом деле серьезный и очень трогательный. Хочет, конечно, быть крутым, как они все, журналы все эти, шмотки, иногда, знаешь, думаю, что у меня девчонка, а не парень – всех Готье и Гуччи наизусть знает, крутится перед зеркалом, мои наряды комментирует, но при этом, поверишь ли – мужик вкалывает, подрабатывает, по ночам читает умные книжки, сейчас вот приедем, пойдет на стажировку в банк, сам что-то нашел, пристроился.

– А как он с твоим Жан-Полем?

– Смеется над ним, дразнит «Бельмондо», и говорит, что он не мужик. У Маркушки все сейчас на две части делится «мужик – не мужик». Пройдет, возрастное.

Внезапно он проснулся, потянулся, громко зевнул и гаркнул на полпляжа:

– Ну что, девчонки, пошли обедать?

Вечером я опять спустилась в бар, и уже в других колготках. Публика показалась мне какой-то бешеной, в баре было дико накурено, и приглашенный испанский ансамбль, которого не было накануне, что называется, давал жару. Голые танцующие животы и дерзкие поцелуи разгоряченных испанцев и вправду создавали хоть и показную, но очень достоверную атмосферу огнедышащего праздника. Я выпила слишком много, кокетливо потанцевала с подозрительно похожим на Бандераса испанцем по имени Хорхе, умело отмассировавшим мне бедра, и отправилась спать, отчетливо для себя отметив, что Марк так и не пришел. Чертов мальчишка.

На следующее утро Марк зашел ко мне в номер сразу после завтрака, когда я переодевалась, чтобы идти на пляж. Маховик отдыха раскручивался, инерция распорядка дня делала свое дело, мысли становились ясными, от солнца и вечно голубого неба возникало ощущение свежести тела, настроения, появилась даже какая-то игривость – а не флиртануть ли. Вот только с кем?

Увидев его на пороге, я удивилась.

– Можно поговорить?

– Здесь или на пляже?

– Можно и на пляже, только там мамик и Бельмондо – будут мешать.

– Можем пройтись.

– Давай.

Мы вышли на пляж и побрели вдоль берега, загребая песок ногами. Солнце палило сильно, и мне пришлось закутать голову и плечи платком.

– А так тебе ничего, – почему-то задумчиво сказал Марк.

– Ну, что, говорить-то будем?

– Вот у тебя Наська, знаю, живет с каким-то парнем.

– Живет.

– И что для нее главное?

– То есть?

– Ну, там, его бабки или какой он любовник?

– Так спросил бы у нее сам.

– Неудобно, а ты не знаешь?

– Я думаю, что на самом деле важно и то и другое, и, главным образом, третье. То, чего у тебя самого нет, и то, без чего тебе грустно.

– Двусмысленно звучит.

– Ну пошли.

Мы гуляли, по-моему, несколько часов. На твоей шее позвякивал медальон на золотой цепочке – большая извивающаяся ящерка, которая, как мне казалось, должна была щекотать тебе грудь.

Ты шел рядом, предупредительно подхватывая меня под локоток, каждый раз, когда мы перешагивали через выброшенную морем гигантскую фиолетово-розовую медузу, или ветку, облепленную ракушками. Ты поправлял платок, когда он сползал с моего плеча. Я постоянно ловила себя на том, что мне эти движения очень приятны, тем более, тема разговора странным образом будоражила меня.

– Дело в том, – говорила я все с большим пафосом, – что деньги в счастье конвертируются плохо, особенно на большом временном участке. Всякой женщине нужна зависимость от мужчины, и чем тоньше устроена женщина, тем в более изысканные формы эта зависимость должна упаковываться.

– То есть?

Я искренне приводила примеры того, какое наслаждение испытывает женщина, когда мужчина спасает ситуацию, берет проблемы на себя. Как она радуется, услышав: «Я уже об этом подумал». Как много всего на самом деле стоит за – мужским умением просто уснуть рядом, превратив страсть в нежность, когда он чувствует, что у его возлюбленной слипаются от усталости глаза. Конечно, говорила и о деньгах. Но самое важное, чтобы мужчина никогда не вызывал жалости, и даже материнской нежности, например, когда он болеет, хлюпает носом и вроде бы именно этого и хочет. Такая жалость на самом деле убивает настоящее чувство, незаметно, потихонечку, притупляя остроту того, что на самом деле должно происходить между мужчиной и женщиной.

– Знаешь, мои прежние знакомые, – продолжала я, почему-то увлекшись собственными довольно банальными рассуждениями, – те, кто не ушел в бизнес и работают в госструктурах, имеют сейчас очень жалкий вид и гордятся этим. Мол, мы сделали сознательный выбор, мы не продаемся. А вот мне всегда хотелось их спросить: а кто и за сколько хоть разок пытался вас купить?

Ты слушал меня внимательно. Ты проявлял какое-то нетерпение, когда мой разговор уходил слишком далеко в сторону, было видно, что тебе не очень интересно про моих дальних и близких знакомых, что больше всего тебе интересно про меня. Ты спрашивал: «А ты что больше всего любишь? А ты что больше всего ценишь?» Потом вдруг ты развернулся ко мне спиной и попросил: