Интерпретаторы - Воле Шойинка

— Нннигилист! — как выхлоп мотора. — Бббоишься дддоброты. В ррразумном человеке бббоязнь кккрасоты или дддоброты... тттрусость!

— Ты не дашь нам дослушать музыку?

Эгбо взял у Колы карикатуру.

— Она действует мне на нервы, — сказал Кола, словно объясняя, отчего он изобразил женщину с таким зобом и сделал ее ноги похожими на утконосов. Только теперь Эгбо увидел оригинал. Никто из них, кроме Секони и Колы, не заметил, как она завладела танцевальной площадкой. Она была сама по себе и не нуждалась в партнере. Огромная, она заполняла собой все пустое пространство и не обращала внимания ни на кого. Она двигалась медленно, в ритме дождя, окутавшись песней. И музыканты стали подыгрывать, одевая ее звуками и своим настроением.

В упоении она закинула голову, причащаясь псевдотропической свежести пальм, бананов и прочего, намалеванного посреди потолка. Ведущий ударник наступал на нее, зацепив ее плоть крюком барабана. Зеленые и оранжевые ленты дождя оплетали ее, спадая с краев зонтичного навеса, а ее отражения чередовались в кривых зеркалах ручки зонтика. Менявшийся ветер бросал на нее струи воды, но она их не замечала. Ударник ретировался, отирая рукавом мокрую гладь барабана, но голос его был с танцующей.

Длинная, тонкая, обманчиво хрупкая рука Банделе показалась из-за угла и выхватила карикатуру у Ласунвона, который хотел бросить ее на мокрый пол.

— Пусть бросит, — сказал Эгбо.

— Ей место в луже, — сказал Ласунвон.

— Тебе тем более, Ты кончишь лужей.

— Пусть адвокат выскажется, — предложил Саго.

— Пусть, — согласился Эгбо. — Но он зашел чересчур далеко. Он собирался выказать чувства.

Банделе расхохотался.

— Оставь Ласунвона в покое, — сказал Саго. — Он то, что он есть.

Взяв у Банделе рисунок, Эгбо сказал:

— Шейх прав. Ты циник. А теперь давайте послушаем.

— Чем ты недоволен?

— Если не обращать внимания на зоб и придуманных утконосов...

— Отчего придуманных? Взгляни на пол. Как бы она еще могла танцевать в луже?

Эгбо с отвращением отдал рисунок.

— У тебя мозги не в порядке. — Песня, стон, сказка прошлого напоминали о долге, и он сжал кулаки.

Затем, откинувшись, он стал наблюдать за танцовщицей, и ее самозабвение передалось ему. Но вторглась карикатура, и он про себя проклял Колу.

— Это слишком. Взгляните, женщина танцует всем телом, а не только ягодицами.

Она была по-прежнему сама по себе, ноги в воде, мерцающий бархат с рисунками Оволеби — крик прошлогодней моды, — намокнув, тащился за ней. Эгбо назвал ее Оволеби. Он несколько раз повторил это имя: Оволеби, Оволеби.

— Вот именно. Я никак не могла вспомнить, как называется этот рисунок, — сказала Дехайнва, но Эгбо ее не услышал. Он старался взглянуть под закрытые веки танцующей. Она не видела больше текущих подмышек зонтика, и вода текла на нее, снисходительную и таинственную, как священные холмы. В такие ночи под звон железных колоколов и призывы оголенных барабанов даже старые женщины подставляют небу морщинистые чресла. Танцовщица повернулась, и он видел ее брови, изогнутые, как радуги, ее холмы и стремнины.

— Как река в половодье.

И Эгбо закрыл глаза, чтобы не видеть влажных берегов, по которым тосковали его плечи.

— И это не только дождь, — оправдывался Кола. — Пот, главным образом пот. У нее железные мышцы, как же иначе сдвинешь такую махину.

Эгбо украдкой взглянул на оригинал.

— Освещение обманчиво, — настаивал Кола. — Допустим, на лице ее покой, но этот покой...

— Покой! — не выдержал Эгбо. — Покой выше всякого разумения. Потусторонний покой божества! Покой постели после любви. Покой! Покой — из самого сердца любви?

— Как бы там ни было, — сказал Секони, — она кккрасивая жжженщина.

— И только? — переспросил его Эгбо. — Перед тобой сама сущность черной женщины, а ты говоришь...

Кола протянул ему новый портрет танцовщицы. Эгбо изучил его.

— Иногда мне хочется убить тебя, безбожный пачкун.

— Ну с чем ты сейчас не согласен? — Кола отбросил карандаш.

— С чем? Да где же сумрачные холмы и дымчатые расселины? Где они? Вместо них ты нарисовал два апельсина. — Он был прав. Даже на бумаге они колыхались независимо от фигуры.

— Вот что, бери карандаш и рисуй сам.

— Не могу, — сдался Эгбо, — не могу, и поэтому тебя надо бы утопить.

— Не знаю, при чем тут апельсины, — сказал Ласунвон. — Но, кажется, стало получше.

— Адвокат одобряет, — сказал Саго.

— Не хихикай, — обиделся Ласунвон. — Что ты в этом сам понимаешь?

— Достаточно, чтобы видеть, как Эгбо хочется переспать с оригиналом.

— С ней? — хохот Ласунвона привлек внимание многих. — Переспать с ней?

— А почему бы и нет? — в голосе Эгбо был вызов.

— Она отвратительно жирная. Я слышу, как хлюпают ее ягодицы.

— Хам. — Эгбо не сводил глаз с невыразимо самостоятельных апельсинов. Саго тоже смотрел на них.

— Они как близнецы-спутники в космосе.

Эгбо уставился на него, и Саго попытался загладить вину:

— Белая женщина таких размеров была бы бесформенной, но черная...

— Еще одно беспочвенное обобщение, — сказал Ласунвон.

— Не такое уж беспочвенное. Я видел белых и черных в родной им среде и знаю, о чем говорю. Она огромна, но в ней ничего лишнего. Ей на пользу каждая унция плоти, она женственна.

— А сам бы ты с чей пошел?

— Только попробуй! — Дехайнва ткнула его в бок.

Эгбо не сводил с танцующей глаз:

— Я бы заткнул себе уши ее грудями, и если бы бог воззвал ко мне: «Эгбо», я бы ответил: «Зайди попозже, я ничего не слышу».

Пришедший в ужас Секони тотчас пошел в атаку:

— Нннет... Тттак нельзя... Жжженщина это ппплоть религии, Сссорить ее c бббогом...

— Не будь так серьезен, Шейх, — возмутился Саго. — Что, уж нельзя пошутить?

Секони ожесточенно затряс головой, и Банделе сказал ему:

— Ты не сдержался и сам себе навредил.

Несколько секунд все ждали ответа, и наконец Секони взорвался:

— Пппрофанация!

Эгбо не сводил с женщины глаз.

— С чего ты решил, будто я шучу? Дождь отключает от мира и предает тебя в руки любви, — бормотал он и затем обратился к Секони: — Что ты нашел дурного во вздохах по плодам из господня рога изобилия?

Секони начал бороться со словами, но взгляд его вдруг упал на рисунок Колы. Он с отчаянием притянул его к себе и чуть не задохнулся от возбуждения.

— Я ннне знал, что ттты пппеределал его. Тттак вернее...

Кола разинул рот:

— Никогда не знаешь, чем тебе угодить.

— Так ты одобряешь эти апельсины? — спросил не менее изумленный Ласунвон.

— Апельсин... тттыква... все ррравно... сссобор вввлажности... жжженственность.

— Уж какая тут женственность, — рассмеялся Саго. — Чистая гнусность — спроси Колу.

— Нннет. Кккола ппправ. В ккконце концов жжжизнь, лллюбовь — вввсе ппприводит к сссобору всеобщего бббытия. А сссоборы вввлажности... оптимистический вввзгляд на чччеловечество. Что Кккола сделал с сссимволами тттворчества... Ннне зззабывайте, жжженщина это сссобор любви, сссобор религии...

Секони был первоклассным инженером. Когда-то каждый день по дороге домой он смотрел за корму, где в волнах возникали мосты и школы, а ширящаяся борозда была водопадом, который, попав ему в руки, смирялся, бежал к турбинам и вступал в борьбу с первобытными великанами на лесных берегах. Однажды волна вознесла его выше самых высоких деревьев и даже низких облаков. Перед ним расстилался бескрайний гранитный прибой. Если гора не идет к тебе, если гора не идет к тебе, сам иди к горе, именем Мухаммеда! Он раскрыл ладони, и освобожденная энергия рассекла монолит преграды и восторженно побежала по новому руслу, и поверженные патриархи легли к его ногам правильными геометрическими фигурами. Он тасовал их, как карты, и новые формулы жизни заполнили бурные бухты. Расчлененные, они вымостили страну от края до края. В землю врезалась шахта, открывшая весь каталог подземных богатств. Секони смотрел в него знающим взором и аккуратно перелистывал страницы. Логику естественного развития усовершенствовали магические уравнения подъемных кранов, хаос змей и лиан уравновешивался параллелями железнодорожных путей, шоссейных излишеств и нервной тканью электронного мозга. Секони сбежал по трапу и бросился искать родственную душу в недвижном зареве фонарей, он протянул уже руку для рукопожатия, но она поскользнулась и упала на письменный стол...

— Сюда, пожалуйста. Что понадобится, сообщите. Это звонок к посыльному.

Здесь был кондиционированный воздух, и жаловаться не приходилось.

— Бумаги на подпись, сэр...

— Пожалуйста, вот заявления об отпуске и расписание дежурств...

— Ссуды на велосипед... Ссуды на велосипед... Это, должно быть, папка к/с 429. Я проверю в картотеке... Только будьте добры...

— Ваш взнос, сэр. Что вам утром, чай или кофе?

— Вас назначили в подготовительный Комитет для отбора заявлений на должность младшего клерка...