Последний поединок - Петр Северов

— Цюрюк! Цюрюк! — орали на них конвоиры.

Пожалуй, узнать меня было почти невозможно, настолько изменился я за дни плена, к тому же оброс густой щетиной. И вдруг я услышал звонкий детский голосок: „Вон дядя Русевич! Вратарь динамовцев!“ Маленький болельщик бросился ко мне и ткнул в руки огромный ломоть хлеба. Конвоир сбил его с ног, но малыш быстро вскочил и, вытирая разбитый нос, продолжал бежать, выкрикивая мою фамилию. Только благодаря этому мальчугану меня узнал брат Алеши Климко — Григорий.

Не знаю, помнишь ли ты его, Лелечка? Он инвалид и ходит на протезе. Он жестами пытался спросить меня о чем-то, — быть может, хотел обнадежить, — прыгал среди толпы, показывая узелок, но конвой дал автоматную очередь, и толпа отхлынула. Вскоре со всех сторон стали доноситься возгласы: „Родненький!“, „Ваня!“, „Семен!“, „Папочка наш идет!“ Женщины плача бежали вдоль колонны и, если не находили близких, пренебрегая опасностью, бросали в колонну свои узелки.

Так я переступил порог родного города. Что мог сказать я ему, как оправдаться и чем обнадежить? Город не скупился на любовь к нам, футболистам, — сколько тепла, сколько улыбок дарили нам десятки тысяч болельщиков всех возрастов и профессий, встречая не только у выхода со стадиона, но и на улице, в автобусе, в театре. Вспомни, ты говорила, будто со мной невозможно нигде появиться, что у меня знакомых — ровно миллион. А теперь? Нет, неужели все это сон?

Я жадно грыз хлеб, подаренный мне маленьким болельщиком, и едва передвигал истертые в кровь ноги, а дождь лил и лил, словно само небо плакало над нашей участью.

В этот день всех нас бросили за колючую проволоку концлагеря, и вместо имени, отчества и фамилии я стал именоваться № 2397. Запомни, девочка, этот номер. Пусть Светланочка тоже оставит его в своей памяти.

Здесь, за колючей проволокой лагеря, произошли удивительные встречи, на какие я не имел ни малейшей надежды. Первым я встретил Климко. Будто слова приветствия, Алеша жарко прошептал мне на ухо:

— Бежать… — и посмотрел мне в глаза, стараясь убедиться, готов ли я последовать его совету.

Да, я был готов. Но нужно было как-то подлечить руку, которой я едва мог шевелить.

Алеша подмигнул мне и тихо сказал:

— В нашей группе есть киевский хирург.

Через два дня гитлеровцы расстреляли перед лагерем 27 пленных за подготовку побега. Они усилили охрану.

Дни проходили за днями, фронт удалялся на восток. Мечта о побеге становилась все более недосягаемой.

Лелечка, милая моя подруга, хорошая моя! Хотел рассказать тебе о черных месяцах в концлагере, но гаснет лампа, кончается керосин, да и ночь уже на исходе, а в семь утра нужно вручить это письмо товарищу, который обещал его доставить тебе в Одессу. Надо кончать.

Через три месяца часть заключенных была выпущена из лагеря на поруки родных. Это не считалось освобождением: каждый освобожденный должен был регулярно отмечаться в комендатуре. Если он не являлся, за него отвечали жена, дети, мать. В городе нужны были рабочие руки. Оккупанты рассчитывали получить их за корку хлеба. Выезжать за город воспрещалось. Новая мера означала: или работу для „райха“, или голодную смерть.

Я не мог рассчитывать даже на такое, условное освобождение. Ты ведь в Одессе. Григорий выручил Алешу Климко. Кто мог бы поручиться за меня?

Но однажды вызвали к контрольным воротам и заключенного № 2397.

— Жена пришла за тобой, — сказал мне гитлеровец.

Я почувствовал, как учащенно забилось сердце. Но что это за маленькая, худенькая женщина, совершенно не похожая на тебя, рыдая, бросается ко мне и прижимается к груди? Она успела шепнуть два слова, и я все понял. Таня Климко, жена Алешиного брата, оказалась моей спасительницей. Так, восхищаясь отвагой этой маленькой женщины, веря и не веря счастью, я покинул лагерь. Сегодня первая ночь „на свободе“, сегодня впервые надо мной есть крыша и я не испытываю холода, хотя понимаю, что по-прежнему нахожусь в плену.

Жду хотя бы одного слова от вас, мои девочки, — только бы вы были живы! Не хочется, нет, не хочется терять надежды на встречу!

Пусть хранит вас судьба.

Ваш Николай».

Это письмо Русевича не было вручено адресату…

Рыжий Пауль

Фашистские историки не оставили потомству биографии Пауля Радомского. Данные о нем приходилось собирать по крупице. Кое-что рассказали пленные гитлеровцы, служившие под его началом в концлагере на Сырце. Три девушки, чудом уцелевшие в кошмаре Бабьего Яра, дополнили этот портрет.

Пауль Радомский очень любил фотографироваться и дарил свои фотографии тем подчиненным, к которым особенно благоволил. Фотографировался он обычно со своей собакой — Рексом — это была неразлучная пара.

По-видимому, за время своей деятельности на Сырце Рыжий Пауль (так его называли заключенные), не скупясь, раздавал свои фотографии. В дни освобождения Киева на территории бывшего концлагеря их было найдено немало.

Вот он заснят в полный рост — грузный, дородный, с парабеллумом у пояса и стеком в руках. Вот — крупный план: холеное лицо, светлые волосы, толстые губы и совершенно бесцветные глаза. У этого человека точно совсем не было шеи — складки подбородка ложились на грудь.

Глаза выражали наивную кротость, за которой угадывалась хитреца. Пухлая рука лежала пониже груди, как бы поддерживая черный железный крест.

Если бы не форменный мундир и не погоны, его можно было бы принять за добродушного повара с хорошим аппетитом — художниками-оформителями веселых детских книжек давно излюблен подобный типаж. Но это был Пауль Радомский — владелец гамбургской электростанции, СС-комендант концлагеря на Сырце.

На фотографиях запечатлена его нежная привязанность к Рексу. Со стороны Рекса эта привязанность была почти бескорыстна; он любил сырое мясо и, видимо, в благодарность за частые подачки по свисту, по знаку хозяина грозно рычал. Спущенный с ремня и подгоняемый условным свистом, он с яростью набрасывался на указанных ему людей.

Это была рослая, грудастая овчарка, привезенная Паулем из Гамбурга и прошедшая специальную тренировку.

Личность Пауля Радомского может интересовать нас лишь потому, что в кровавые дни оккупации Киева это она вселяла в сердца пленников и омерзение и жуть. А пленников было очень много: каждый, оказавшийся на улице в неурочный час, каждый, кто скрывался в подвалах и на чердаках, каждый, кто не явился в комендатуру… В течение нескольких дней через концлагерь на Сырце прошло около ста тысяч человек: советские солдаты, матросы, командиры, рабочие, студенты, женщины и взятые из приютов дети, комсомольцы и глубокие старики.

Свыше девяноста шести тысяч из них не возвратилось.

В дачной местности на Сырце, среди частых перелесков, среди тихих домиков, обсаженных сиренью, акацией и жасмином, протянулся глубокий, глинистый овраг. Бабий Яр… Мало кто из киевлян знал до войны название этого оврага. Жители Сырца брали здесь глину для стройки дач, ребятишки играли в «альпинистов» и «следопытов», козы безмятежно паслись на травянистых кромках обрывов.

…Однажды сентябрьским утром 1941 года здесь, словно бы случайно, остановилась роскошная легковая машина, и грузный человек в погонах офицера СС первым, не торопясь, выбрался на обочину дороги. За ним вышли еще трое. Почему-то их очень заинтересовал этот обрывистый овраг.

— Мы исколесили почти все окрестности Киева, — сказал толстяк, — однако более подходящего места я не видел. Обратите внимание на эти обрывы. Снизу взобраться на них невозможно. Это естественная чаша с отвесными краями. Если всю чашу окружить автоматчиками, из нее даже мышь не убежит.

Офицеры согласно закивали головами, а толстяк несколько минут осматривал окрестность в бинокль.

— О да! — воскликнул он облегченно и улыбнулся — Искомое найдено. Здесь будет хорошо. Вот, рядом, плато. До него рукой подать. Именно там следует возвести концлагерь. Мы избежим транспортных расходов и, так как путь от лагеря к оврагу недалек, устраним возможность побегов.

Сухопарый, с темными усиками офицер заметил:

— Но в лагере будут слышны выстрелы. Мне известны случаи, когда такое близкое расстояние приводило к бунтам.

Толстяк придавил кончиком стека окурок сигареты и укоризненно покачал головой:

— Вы забываете, что это будет не стандартный концлагерь. Это будет пересыльный пункт! Я не собираюсь расходовать на арестантов дорогие сейчас продукты и медикаменты. Операция будет краткосрочная: сегодня — здесь, а завтра — там… — он вскинул стек и с усмешкой взглянул на небо.

Офицеры дружно засмеялись, а толстяк заключил серьезно:

— Необходимо срочно раздобыть экскаватор. Во-первых, он подрежет пологие откосы, то есть, возведет дополнительные стены там, где этого не сделала природа. Во-вторых, он заменит ручной труд. Рыть могилу вручную — дело затяжное, а нам необходим очень высокий темп.