Роберт и Элизабет Браунинг - Андре Моруа

Он пребывал в некоторой растерянности. Назвать его положение процветающим! “Ведь вся моя гордость и вся моя слава пред людьми и самим собой в том, чтобы жить у постели страдалицы и ухаживать за ней”. Ни единой минуты, по его уверениям, он не рассчитывал на взаимность. Его чаяния были куда скромнее: “Я женюсь на Вас и приходить буду, лишь когда Вы позволите; уйду, как только Вы того пожелаете. Я буду для Вас еще одним братом, не более того… Но как только Вам станет хуже, я буду рядом”.

Она протестовала: “Вы видите во мне то, чего нет”. Она ставила себя гораздо ниже его; он для нее был великим поэтом с большим будущим. Всю жизнь восхищаясь разными героями, она была счастлива найти своего в Браунинге. И признавала, что он имел над ней почти магическую власть. Он решил: она не должна умирать; и Элизабет, до того не сомневавшаяся в своей близкой смерти, поверила: этот упрямый Орфей вырвет ее из царства теней, к которому она уже успела привыкнуть. Подобно непокорной Эвридике, она порой ускользала из рук спасителя и вновь погружалась в болезненные грезы; но он вновь и вновь терпеливо отыскивал потерянную было тропу; и мисс Ба в конце концов пришла к мысли, что он, подобно герою его поэмы Парацельсу, знает, как обмануть смерть.

Из письма Элизабет Барретт к Роберту Браунингу: “Моя жизнь близилась к концу, когда я познакомилась с Вами; если я еще жива, то только благодаря Вам: я вернулась для Вас одного”. Ее поддерживало сознание, что она нужна ему. Мысль, что она может быть полезна ему, примиряла ее с жизнью. Странное недоразумение! Ей казалось, что он спасал ее, тогда как это он искал в ней спасение. Она полагала, что искала и, видимо, обрела в нем учителя — но в действительности получила дитя. Она жила в полном подчинении у отца и теперь возжелала выйти замуж на нового тирана. Он всю жизнь слепо подчинялся матери и с каких-то пор, сам того не сознавая, начал мечтать о новой госпоже. Так что их устремления, конечно же, не могли не войти в противоречие.

Жизнь их самым удивительным образом протекала в двух пространствах — пространстве литературы и пространстве реальных встреч. Во всем, что касалось литературы, Роберт Браунинг был доверчив и щедр на признания. Браунинг-визитер заикался и прятал глаза. При нем Элизабет становилась воплощением скромности и сильно смущалась. Элизабет-поэтесса не сомневалась, что угадывает мнение друга даже касательно тех вопросов, которые они никогда не обсуждали. На самом деле существовала еще и третья Элизабет — та, что описывала в сонетах всю историю своей любви, доверяя их секретной тетради. Но Роберт узнает о сонетах еще не скоро. К тому же Элизабет поставила на обложке заголовок, призванный обмануть того, кто случайно нашел бы тетрадь: “Сонеты, переведенные с португальского”. Сонеты были просты и прекрасны. Их содержание отлично укладывалось в строгую форму. Этапы любви занимали подобающее место в поэтической архитектуре.

IV

Зима 1844–1845 годов была очень суровой, дул восточный ветер. Мисс Ба сильно страдала. Врачи в один голос рекомендовали отправить ее на следующую зиму в Италию, например в Пизу. Того же мнения придерживались мистер Кеньон, мистер Бойд и, естественно, Браунинг. Но мистер Барретт сказал: “Нет!” Он не мог допустить, чтобы порядок, установленный в доме на Уимпол-стрит, был нарушен. Ведь, если Элизабет уедет, отец будет лишен возможности ежедневно умиляться, лишен драгоценных поводов возносить молитвы либо гневаться. Кроме того, придется послать с ней брата или сестру… “Нет!”

Отказ потряс Элизабет. Она согласилась бы принести жертву — если бы отец попросил ее об этом. Но тот не пожелал дать ей даже маленькое утешение, позволив думать, что ею движет дочерняя любовь. Он принадлежал к числу тех добродетельных эгоистов, которые воображают, будто все в мире, даже Небо, подчинено их интересам. Отец утверждал, что только он один печется о благе Элизабет. Но на сей раз она прислушалась к мнению Браунинга, который твердил: “Вы — рабыня”. Она посмела возразить отцу и тотчас услышала в ответ: “Строптивая дочь забыла о своем долге!” Авторитет патриарха таял. Родитель отступал перед Врагом.

И Враг воспользовался случаем. Он предложил мисс Барретт немедленно обвенчаться с ним и вместе уехать в Пизу. Если она пожелает, можно ограничиться фиктивным браком. Это ее тронуло. “Отныне я принадлежу Вам целиком и полностью, — писала она, — но никогда не причиню Вам зла…” Ведь до сих пор она полагала, будто причинит Роберту зло, соединив свою жизнь с его жизнью. Какой толк от умирающей? “Вы не умирающая, — отвечал Браунинг. — Вам стало лучше, значительно лучше…” Эти слова удивили Элизабет. Разве ей могло стать лучше? Но к ней возвращались силы и мужество. Зимой она даже выезжала в коляске, сама пугаясь своей смелости и тем не менее чувствуя готовность начать все сначала.

Теперь она больше не отказывалась принимать от Браунинга самые настоящие любовные послания. Она разрешила ему называть себя “Ба… dearest Ба”, как было заведено в семье, а он придумал для нее новую превосходную степень: “Dearestest!” Она спросила, а как близкие называют его. “У меня, — отвечал он, — никогда не было ни ласкательного, ни уменьшительного прозвища — ни дома, ни в кругу друзей… Не будем больше об этом, это мое преимущество перед Вами: у меня есть моя Ба, и я могу ее так называть… Да — моя Ба!”

Отныне он приходил к ней два раза в неделю — к великому негодованию одной из тетушек, которая, явившись на Уимпол-стрит, не удостоилась приема: “Когда я попыталась войти в комнату Ба, у нее там сидел какой-то господин, и она сделала мне знак, чтобы я уходила!” Ба клялась, что никакого знака не делала, но братья и сестры, собиравшиеся у нее, чтобы поболтать и обменяться новостями, прекрасно понимали, в чем дело. Правда, они не знали самого главного, но этого не знал никто: мысль о замужестве крепко засела в голове их сестры.

Препятствием служила удивительная власть над ней мистера Эдуарда Моултона Барретта. “Я постоянно ощущаю его волю, — говорила она, — ведь я из числа тех слабых женщин, которые обожают сильных людей”. Она признавалась, что испытывает “аморальную симпатию” ко всякой силе. Ее трогали неземное терпение и нежность Роберта Браунинга, но куда более громкий отклик вызывала в душе непреклонная воля отца-тирана. Воздыхатель много терял в глазах Ба, когда писал: “Хочу, чтобы Ваше желание стало моим, чтобы оно пробудило мое желание, чтобы Ваше удовольствие было моим единственным удовольствием…” Или еще: “Я никогда не смогу сказать: “Она должна есть рыбу, фрукты”, или: “Пусть она носит шелковые перчатки!” — Навязывать Вам свою волю, пусть даже мысленно, — для меня нет ничего отвратительнее”.