Одиночество Новы - Джессика Соренсен

– Я что, правда так говорила? – Делайла в притворном удивлении барабанит пальцами по подбородку. – Ну так со мной это обычное дело – взяла и передумала. – Она берет со стола спрей для загара. – И кстати, мне действительно нужно было убраться подальше, но не только от него, но и от мамы, и вообще из этого города. Но теперь мы вернулись, и, по-моему, раз уж я опять здесь, лучше провести это время с удовольствием. Колледж из меня все силы вытянул.

Делайла – самый непостоянный человек из всех, кого я знаю. В первый год в колледже она трижды меняла основную специальность, красила волосы в рыжий, в черный, потом опять в рыжий и перебрала с полдюжины парней. Втайне мне это страшно нравится, хотя я и делаю вид, что недовольна. Это-то, пожалуй, и привлекло меня к ней: ее беззаботность, беспечность, то, как она умеет забывать в два счета. Порой мне хочется быть такой же, и, когда я подолгу общаюсь с Делайлой, мне даже удается иногда настроиться на ту же волну.

– И о чем же вы говорили? – интересуюсь я, снимая с ноги прилипшую травинку. – Только, пожалуйста, не сообщай, что вы решили начать все снова, – не хочу опять тебя видеть в таком состоянии.

Сияя улыбкой, Делайла убирает пряди рыжих волос за уши, увешанные множеством сережек.

– Да что ты имеешь против Дилана? Вечно он тебя раздражает.

– Потому что он ненадежный. И он тебе изменил.

– Он не ненадежный. Он загадочный. А изменил, когда пьяный был.

– Делайла, ты заслуживаешь лучшего.

– Нова, я ничем не лучше его, – щурится на меня подруга. – Я совершала жуткие поступки, причиняла людям боль. Я ошибалась. Мы все ошибаемся.

Я впиваюсь ногтями в ладони при мысли о тех ошибках, которые наделала сама, и об их последствиях.

– Нет, ты лучше. Он постоянно изменял тебе и торговал наркотиками.

– Да нет, он уже не торгует! – Делайла хлопает себя ладонью по коленке. – Год как бросил.

Я вздыхаю, сдвигаю очки на макушку и потираю виски.

– И что же он делал целый год? – Я опускаю руки и моргаю, глядя на солнце.

Делайла пожимает плечами, затем ее губы расплываются в улыбке, она хватает меня за руку и поднимает с шезлонга, одновременно вставая сама.

– А вот давай переоденемся, зайдем к нему и узнаем, – предлагает она, а когда я открываю рот, чтобы возразить, добавляет: – Хоть будет чем сегодня заняться.

Богом клянусь, эта девушка читает мои мысли. Я киваю, понимая, что мне не хочется идти не столько из-за Дилана – я его, в общем-то, не так уж хорошо знаю, – сколько из-за того, что я ненавижу новые места. Непривычные ситуации меня нервируют, и временами моя привычка считать в уме выходит из-под контроля. Но и спорить не хочется, иначе я сейчас разойдусь и начнется то же самое. Что так, что этак – в голове будут сплошные цифры. По крайней мере, если я пойду с Делайлой, то хоть присмотрю за ней, и, может быть, у нее все сложится хорошо. А это все, чего я могу желать. Чтобы всем было хорошо. Но, как уже научил меня самый горький опыт, насильно никого счастливым не сделаешь, как бы ни хотелось.

Глава 2

День за днем я спрашиваю себя: почему я? Почему я выжил? И день за днем получаю все тот же ответ: не знаю. В глубине души я понимаю, что ответа на самом деле нет, но все спрашиваю и спрашиваю в надежде, что, может быть, однажды кто-нибудь придет на помощь и даст четкий ответ. Но в голове у меня вечно туман, и ответы приходят жесткие, рвущие душу. Вот один из них: какая разница, почему я выжил, все равно вина на мне, и на самом деле это мне надо бы лежать под землей, в ящике, под камнем с табличкой.

– Спасибо, друг, что пустил пожить, – повторяю я в сотый раз.

Похоже, моего кузена Тристана уже слегка раздражает, что я без конца это твержу, но перестать не могу. Наверняка ему нелегко было решиться помочь тому, кого ненавидит вся семья. Тому, кто разрушил чужие жизни и сделал родственников врагами. Но, хочешь не хочешь, нужно было уезжать – это стало ясно, когда отец наконец заговорил со мной – через год с лишним почти полного молчания.

– По-моему, тебе пора съезжать, – сказал он, глядя на меня, лениво развалившегося на кровати. Фоном играла музыка. Я что-то рисовал, получалась вроде как сова на дереве, но в глазах все расплывалось, так что точно сказать было трудно. – Тебе уже девятнадцать, в такие годы с родителями не живут.

Я был под кайфом, голова уже не варила, и я думал только о том, как медленно у него губы шевелятся.

– Ладно.

Отец разглядывал меня, стоя в дверях, и зрелище это ему было не по душе. Я был уже не его сын, а конченый наркоман, который целыми днями валяется на кровати, бессмысленно прожигает жизнь, разрушает все, чего когда-то добивался с таким трудом. Все то время, что я провел в школе, зарабатывая хорошие оценки, получая призы на выставках, вкалывая как вол, чтобы получить стипендию, я променял на короткие минуты кайфа. Отец даже не пытался понять, почему так, понять, что без этого было бы еще хуже, да мне и ни к чему его понимание. У нас и до аварии были не лучшие отношения. Моя мать умерла в родах, и хотя отец никогда этого не говорил, я иногда спрашивал себя, сидя в бесконечном молчании за ужином или перед телевизором, не винит ли он меня за то, что я убил ее, родившись на свет.

Наконец отец вышел – разговор был окончен. На следующее утро, когда в голове немного прояснилось, я сообразил, что нужно же еще сначала найти, куда переехать. Работы у меня на тот момент не было – с последней я вылетел, когда попал под выборочный тест на наркотики, и вообще, у меня уже целая история увольнений. Не зная, что еще придумать, я позвонил Тристану. Когда-то мы с ним дружили… до того, как это случилось. Стыдно было ему звонить, но я помнил, что он относился ко мне по-человечески, даже после похорон со мной разговаривал, а вот его родители больше ни слова мне не сказали. Он, кажется, без особой охоты, но согласился, и через пару дней я, собрав свое шмотье, купил билет и отправился туда, где меня ждал мой новый временный дом.

– Чувак, я тебе уже тысячу раз говорил: все нормально, хватит меня благодарить. – Тристан достает последнюю коробку из багажника своей машины.

– Да, а родители твои как?

– А что родители?

– Не разозлятся, когда узнают, что я у тебя живу?

Тристан захлопывает багажник.

– А как они узнают? Они со мной не разговаривают. Можно сказать, вычеркнули меня из своей жизни. – Я начинаю что-то возражать, но он меня перебивает: – Слушай, да все в порядке. Они сюда не ходят. Я с ними практически не общаюсь. Так что расслабься и будь как дома. – Он идет к воротам, я за ним. – Вот одно только тебе скажу: зря ты не на машине приехал. Теперь если захочешь куда-то поехать – фиг.

– Ну и к лучшему.

Я поправляю на плече ремень от сумки, и мы идем к узкому трейлеру. Обшивка на нем отваливается, одно окно забито фанерой, никакого газона рядом нет – слой гравия, потом забор, а за ним опять гравий. Притон притоном, но ничего. В притоне мне как раз самое место. Все делают вид, будто их вообще не существует, и со мной та же история.

– Ты же знаешь, что автобусы здесь не ходят? – спрашивает Тристан, ставит ногу на лестницу, она под ним шатается. – Городок маленький, как дырка в заднице.

– Ничего. – Я поднимаюсь за ним, засунув палец под ремень сумки. – Пешком похожу.

Он смеется, перекладывает коробку в одну руку, чтобы открыть первую дверь, с сеткой.

– Ну, гляди.

Тристан идет в дом, я придерживаю первую дверь ногой, потом другую за ручку, чтобы она не захлопнулась, пока я протиснусь.

Первое, что я замечаю, – это запах. Пахнет дымом, но еще с какой-то примесью, обжигающей горло. Это ощущение мне знакомо, и я вдруг чувствую, что я дома. Обвожу глазами комнату и вижу горящий косячок в пепельнице на потрескавшемся кофейном столике.

Тристан бросает коробку на пол, перешагивает через нее и подходит к пепельнице.

– Ты как насчет этого? – спрашивает он, берет косяк и мнет в пальцах. – Я что-то забыл, как ты к этому относишься.

Тут, собственно, не вопрос. Скорее предупреждение: если я хочу здесь жить, лучше мне по этому поводу не возникать. Я сбрасываю ремень сумки с плеча, и она падает на пол.

– Когда-то был против. – Когда-то мне было не все равно. Я считал, что нужно поступать правильно и тогда будешь хорошим человеком. – А теперь ничего.

Тристан сдвигает брови, услышав такой неопределенный ответ, и тогда, чтобы до него дошло, что я имею в виду, я беру косяк. Как только он оказывается у меня в руке и вонючий, но приятно кружащий голову дымок поднимается к лицу, мне сразу же снова становится легче, беспокойство в груди унимается. Еще спокойней делается, когда я подношу косяк к губам и делаю глубокую затяжку. Задерживаю дым в груди, снова протягиваю косяк Тристану, дым щиплет горло, наполняет легкие и обжигает сердце. Этого я и хочу, этого мне и нужно, потому что ничего другого я не заслуживаю. Я разжимаю губы, выпускаю дым в и так уже прокуренный воздух, и мне становится так легко, как не было с тех пор, как я сел в этот чертов самолет.