Не любо - не слушай - Наталья Арбузова

Ты, Русь, земля странников. Иначе зачем этот лесной протуберанец, почти от самого метро, выход из Москвы к северо-востоку, тебе лишь одной доступному, прочим не по зубам? Коль сунешься туда, не пройдя школы в лесах, на горах, узнаешь, мой княже, нужду и лишенья, великую страду-печаль. А то мы не знаем… нас уж и пугать нечем. От подмосковного мусорного леска, где бродит по помойкам плешивый леший, в нижегородскую хмурую дебрю. У Лёни опять полна шапка денег… с деревьев что ль падают? клади в кружку. Бориска чебуреки припрятал – карманы промаслил. Вынимай, обедать будем. Далеко за Владимиром, Ковровым, Городцом свернем к Макарьеву, на шоссейку, где смертынька моя. От разбитого мосточка напролом – монастырь сам откроется, ежели суждено. А нет так нет.

Нет, не открывался. Стояли лагерем близ увечного моста, всякий день ходя на поиски – вторая неделя пошла. На солнце стыли червонные дубы, корежа сухую листву, но звона не слыхать было в окрестностях стоянки. С молитвой надежд не связывали: ино дело молитва, ино дело практический результат. Молись, коли есть настроенье. Обитель захочет – объявится, у чуда свои правила. Егор уж сомневался, тот ли мосток – может, кто успел приложиться после него на другом каком мосточке. Мостик был безымянный. Собственно, и не речка – сырая низинка. Полез вниз искать следов аварии, не нашел. Поднял голову – на мосту стоит Данилка. Ах ты поросенок… успел таки удрать! сколько сил отец потратил мать уговорить! только на то и клюнула, что за церковный счет. Всё псу под хвост… живи теперь с нами в шалаше… тут тебе и рай будет… со дня на день погода оборвется. В эту минуту из-за перелеска, клочком торчащего серед чиста поля, вылетел воскресный звон. Выскочили заспанные Лёня с Борисом, ну орать, кидать в воздух скуфейки – безумствовать. Пока шумели, отодвинулась облетевшая наполовину березовая кулиса, и монастырь завиднелся с мостика. Пришли вчетвером. Старенький отец настоятель за полгода помре, заступил отец Феофилакт. Ничего не спросил – скорей потрошить кружку. Сколько всего высыпалось… две монетки золоченые – рублевая и пятирублевая. Заначить их на сей раз Егору не удалось, отец Феофилакт реквизировал. Утром пришел смущенный: обе в его покое облезли. Положили в кружку, поставили у Егора в келье за иконку и больше не заглядывали – позолотились или нет – дабы не потревожить чуда. Егор не позволил выпроводить себя на зиму глядя, как публичную девку без обеда, по выраженью Швейка. Сдал Бориску отцу Владимиру, у того Павел с Алексеем все вышли – текучка кадров та еще. Сам тихо жил бок о бок с Лёней и Данилкою, наставлял их в меру своего и ихнего разуменья. Выговорил себе мобильник, чтоб Данилка матери звонил – не посмели отказать. Мальчик через пень-колоду ходил в сельскую школу. Монастырь пока не исчезал, о постриге Егора никто не заикался. Стройка шла полным ходом на новенькие российские тысячные купюры, что оказались тесно напиханы в кружку. На кой доллары – инфляции уж шесть лет как нет. Патриотизм в таких условиях дается куда легче. По национальным окраинам бутафорские правительства, инородцы же наши все у нас, что и требовалось доказать. Дело стало за малым – за русской идеей. Она ходила на коротком поводке, точно большая рыбина. Била хвостом, откусывала крючок – и срывалась. Сильная, блин.

Как ни назначь декретное время, день длинней не станет. Вытащил нос – увидел хвост. Или увязил? Что лучше: долгое темное утро или ранние сумерки? Нет тише и глуше северного лесного заволжья. А монастырь – с неба спустился? Оттого до сих пор прячется? И Лёнин пионерлагерь ох как близко! чуть-чуть восточней. Да полно, никто за ним сюда не явится. Рубит дрова, гребет снег, и спасительный вечер скрывает большие следы его валенок. Мальчик сидит делает уроки в Егоровой келье, старинной, уютной, а не той – с двухэтажными тюремными нарами. Егор вырезает ему допотопный чижик Лёниным разбойным ножом, а чтоб почитал вслух что-нибудь духовное, надо еще хорошенько попросить. Дядя Егор, весной пойдем втроем, Бориску не возьмем. Ну, не загадывай… там видно будет. Ничего не видно в маленьком оконце. Лёня принес дрова в охапке, заодно мороз в тулупе – колдует у печки. Данила собрал ранец, сел на скамеечку. Егор открыл тяжелую книгу – тихий ангел пролетел.

С неба окликнули снежное поле, вкруг которого водят хоровод леса – проснись, оживи. Утренний звон поплыл наперегонки со скользящей тенью от облака: март, март, март… Ага, марток – надень трое порток. Лёня вышел расчистить дорожку к храму и вдруг почувствовал, как его явственно тянет в бега. Перекрестился – не отпустило. Пошел к Егору виниться. Тот вздохнул и сознался: его тоже. Отец настоятель рад был такому обороту дела. Наскоро благословил, вложил в руки Егору кружку с золочеными монетками. Послал в школу сказать, чтоб не ждали мальчика до осени – ученье не волк, в лес не убежит. Посадил Бориску на всякий случай под замок и собственной персоной проводил кормильцев до ворот. Даль распахнулась синевою, и звон ушел за ними вслед.

От Бориски так просто не отвяжешься – догнал на первом привале. Российское странничество не вчера родилось – вытесненное из центральной Европы племя до сих пор не может остановиться. Жгут костер вчетвером, едят что отец настоятель дал, да еще Бориска притырил. Вороват, приходится признать, зато и расторопен. Вышли к железной дороге, припасы съели, в кусочки идти не хотелось. Задул сиверко, из пузатой тучи посыпалась снежная крупа, пуантилистской техникой выбелила перрон непонятной безымянной станции. Откуда-то везли к югу орудия, зачехленные на платформах. Молодой офицер – он тут был за старшего – посадил в свой отсек, и поехали в беспокойные края. Хлеб был, и консервы, заварки завались, за кипятком бегал Бориска, отрабатывая свое незваное-неприглашенное положенье.

На счету Билайн деньги у Егора еще были, однако наличными ни гроша – отец Феофилакт несколько преувеличил его талант сборщика подаяний. Пришлось сообщить Галине, потом Егору: звонить сыну можно только с мобильных – пополнить счет удастся не скоро. Отъезд хотел было скрыть, но когда Захар сосплетничал – Галина выходит замуж, и ей всё по фигу – частично проболтался легкомысленному отцу: дескать, едем в Краснодарский край немного погреться. Погреться, блин… может стать очень даже жарко. Что касается троих взрослых – так им и надо, но мальчика везти в горячую точку, согласитесь, преступно. Офицера звали Маратом, у него на Шексне остались жена и трехлетняя дочка, фотографии которой заинтересовали в основном Лёню: чего-чего, а детей он давно не встречал. Занимала его также и военная техника: если из такой вот штуки шарахнуть, монастырь наш устоит или нет? Чудо, я ж не видел твоего гребаного монастыря. – Вообще хоть один видел? – Ну.- Так коли вдарить? – Перекрестись, мужик. Это уже Егор вмешался. Бориску волновала цена: ежели эту фиговину толкнуть? Марат вопросу не удивился, назвал сумму, однако честно предупредил: только суки так делают… против своих… всё равно как стукачи там у Лёни. Марата успели посвятить в некоторые детали биографии спутников.

Москву объезжали с востока: Кострома, Иваново, Владимир, Рязань, Козлов, Воронеж, и пошло-поехало. Снова красный пояс: тает снег, земля пустует – забыли, как озимь зеленеет. Под Москвой одни коттеджи, поле деньгами засеяно, здесь горем горючим. Марат неловко заговаривает о божественном, и сразу ругаться: какие вы, блин, монахи, ни хрена не знаете… Егор еще туда-сюда, остальные смех да и только. Ладно, не лезь в бутылку… чего мудрить… Бог во всем: дальний лес розовеет, небо легкое – и мальчик в окно смотрит. Катись по рельсам, не задумывайся. – Как не задумывайся? Масленица давно кончилась… пост… по радио объявляли, а мы тут черт те что жрем. – Если по радио, тогда конечно… ты ведь без приказа с кровати не свалишься… убирай скоромное. А чем я вас кормить стану? дармоеды… высажу на фиг в Невинке. – Давай, высаживай… думал, мы в Чечню?

Но проехали Невинку, не вспоминая об угрозе. Военчасть за Бесланом встретила на ура. Данилке выдали немного великоватый – на вырост – камуфляж, фотографировались с ним все по очереди. Марат сел за руль старого джипа, посадил гостей – Егора спереди, Данилу посередке на заднем сиденье – и повез в сторону гор. Стрельба стала слышна уже через пару часов – отнюдь не единичные хлопки. А на кой она, жизнь, чего с ней нянчиться. Южный ветер перелетает через горы, падает сверху – скорость навстречу скорости. Марат еле успел притормозить: завал, дорога перегорожена, и стреляют в лобовое стекло. Пригнулись, дали такой задний ход, что ой-ей-ей. В пропасть не улетели – развернулись, царапнув дверцей о скалу, и драпать. А там тоже успели положить поперек бревно… нет, труп… нет, живой, без сознанья. Подобрали под пулями – и вниз, только успевай рулить.

Открыл глаза в санчасти на вторые сутки, пьет молоко. Зовут Славой. А полностью? Вячеслав? Станислав? не знает. На вид – сейчас трудно сказать – от тридцати до сорока. Когда день рожденья-то? зимой? летом? не добились. В рабстве был… работал на хозяина… кажется, больше двух лет. Бежал пять раз… это точно. И опять теряет сознанье. Пришел в себя – больше к нему не приставали. Выходили, обмундировали, отдали к Егору на длительную реабилитацию. В первую же ночь Бориска, верный себе, Славкин камуфляж спер и, оставив свое монашеское, ударился в весенние бега. Значит, судьба. Обрядивши Славу в ряску, ушли опять вчетвером прозрачным утречком вербного воскресенья. Христос в Иерусалим, а мы куда придется. За чем приезжали, то уже добыли. Дядя Егор, сколько ж ты нас беглых насобираешь? А сколько прибьется. Не звонят Данилке непутевые родители – других дел выше крыши. Ничего, за ним и так трое дядьев глядят. У семи нянек дитя без носу.