Королеву играет свита - Светлана Успенская

Как и раньше, при жизни Тарабрина, он являл чудеса преданности. Он бегал в магазин за кефиром, пел дифирамбы красоте Нины Николаевны, целовал ручки «сладкой» Дашеньке и опасливо старался приручить звереныша Ирочку.

Нина Николаевна диву давалась. От Макса она никак не ожидала подобной верности, в глубине души считая его интерес к своей семье шкурным. «Роль высиживает», — всегда усмехалась она. Ну и пусть высиживает, ведь задаром в этом мире ничего не дается, так пусть хоть отслужит эту роль!

Но вот режиссер умер, ролей не стало, и, казалось бы, интерес Макса к семье своего «благодетеля» должен был угаснуть навек. Но не тут-то было!

Наоборот, своим бескорыстным дружеским участием Макс, казалось, старался компенсировать могильный холод, воцарившийся в небольшой квартирке Тарабриных после смерти хозяина.

Вдова была поражена. Пришлось признаться самой себе, что она была необъективна к Максу. Она даже однажды повинилась перед ним в этом, хлебнув лишнего на поминках.

Время шло к двенадцати ночи, девочки мирно посапывали в кроватках, а измученная дневной усталостью и острой вдовьей тоской Нина Николаевна сидела за столом, печально подперев пухлую щеку своим крепким крестьянским кулачком. Макс курил, из вежливости стараясь пускать дым в форточку.

— Прости, Макс, — внезапно вырвалось у Нины. — Я раньше так плохо думала о тебе. А ты этого, оказывается, совсем не заслуживаешь.

— А что именно вы обо мне думали, дражайшая? — спросил Руденко чуть погодя. В голосе его угадывалась тщательно ретушируемая насмешка.

Нина Николаевна протяжно, по-бабьи вздохнула. Искусанные от вдовьей боли губы неожиданно дрогнули.

— Я думала, что и ты тоже, как эти… — тоненько всхлипнула она. — Налетели, точно воронье, заклевали… А поняли, что ко мне не подступиться, все дружно снялись и улетели в один момент, оставили меня… Всю исклеванную…

Клубы сизого дыма сквозняком вытягивало в форточку. Макс не отвечал своей благодетельнице, однако слушал внимательно, стараясь не пропустить ни слова.

Между тем Нину Николаевну словно прорвало, и жалобы полились из нее, точно вода, обрушившая преграду:

— Плясали вокруг меня, обещали горы златые… Только чтобы я рукописи Ванины продала… А потом поняли, что не стану я памятью мужа торговать, — и всех точно корова языком слизнула! — Бурные рыдания вырвались из ее груди. — Когда Ваня еще жив был, из нашего дома не вылезали. Попойки, разговоры, ухаживания… Мне на ухо комплименты пели, наперебой сниматься предлагали…

«Ах, Ниночка, вы же у нас так талантливы, что же вы все дома да дома, с детишками!» — горько передразнила она. — С вашей-то красотой можно горы свернуть, весь мир затмить!.. Ты скажи, Макс, где они все теперь? А? Никого нету! А красота моя все та же. И таланта не убавилось. Почему же меня никуда не зовут?

— Завидуют, сволочи, — предположил Макс и добавил привычно:

— Подонки, гниды, педерасты!

— Никого теперь нету, — задумчиво пробормотала Нина Николаевна, вытирая обильные прозрачные слезы, окрасившие кожу неожиданным румянцем. — Никого теперь нет… Только ты один, Макс, остался. Зачем ты остался, а?

Притушив сигарету в пепельнице, Макс хмыкнул и привычно заныл (в голосе его невольно проскальзывала ирония, не замечаемая собеседницей):

— Да куда ж мне без вас, благодетельница моя, Нина свет Николаевна?

Солнышко вы наше ясное!

Подперев щеку кулаком, Нина Николаевна уставила прозрачный взгляд в стол, украшенный крошками и жирными пятнами после ужина, и виновато произнесла:

— А я ведь, грешным делом, думала, что ты первый станешь приставать ко мне насчет рукописей… Мол, продай, чтобы детишек было на что поднять, — озолотишься… А ты даже не заикнулся об этом.

Встревоженный взгляд Макса растерянно забегал по крошечной кухне.

— Как можно, благодетельница, — только и нашелся он. — Я ж понимаю, это святое… А те все — сволочи, гады. Им всем только одного надо… — Он растерянно замолчал.

Как близко! Ох как близко подобралась к нему Нина Николаевна! Он всегда считал ее простой и недалекой, обыкновенной бабой, доброй, сентиментальной и непрактичной. Но неужели он. Макс, ошибался в ней?

Нину Николаевну несло. Пьяная откровенность лезла наружу, как забродившее вино из мехов.

— Может, ты. Макс, потому возле меня крутишься, что на место Вани метишь? — прямо спросила Нина Николаевна и подняла на собеседника тяжелый осоловелый от водки взгляд.

Макс напряженно молчал, отвернувшись к окну. Ему сделалось как-то неуютно.

— А ведь я еще ничего, Макс, а? — с алкогольной откровенностью спросила Нина Николаевна. — Как женщина, а? Ну, что ты молчишь?

Макс машинально выдавил из себя по привычке:

— Божественная… Красавица…

— Ты, может, потому возле меня и топчешься, что о постели моей мечтаешь? — с вызовом произнесла она и, тяжело поднявшись, приблизилась к Руденко. — А? Только не молчи. Не молчи!

Но тот лишь обескураженно молчал. Крутая грудь волнообразно вздымалась подле него, влажная кожа под веками возбужденно поблескивала слезами, круглые глаза с короткими густыми ресницами напряженно ловили его взгляд, редко помаргивая. От Нины Николаевны пахло водкой и консервами и еще чем-то таким душным и пряным, отчего ее хотелось оттолкнуть в бешенстве или, наоборот, — прижать к себе изо всех сил.

Макс боялся пошевелиться. Внезапно полные красивые руки нежно обвились вокруг его шеи, а казавшиеся кровавыми искусанные губы ждуще приоткрылись.

Зрачки Макса испуганно метнулись в угол.

— Поздно уже, Нина Николаевна, — жалобно проговорил он, отступая, — пойду я уже. Пора…

Сильные руки огорченно ослабили цепкий захват и обмякли на плечах.

Круглые серые глаза сморгнули застрявшую в ресницах слезинку, высокая грудь опала, вздохнув, отодвинулась.

— Ой, ну куда ж ты пойдешь? — опомнилась Нина Николаевна, взглянув на часы. — Час ночи уже. Метро закрыто.

— Такси поймаю, — словно оправдываясь, с виноватым видом проговорил Руденко. — Или пешком.

Нина Николаевна заправила за ухо прядь густых пшеничных волос, перекинула через плечо тяжелую косу.

— И не выдумывай! — рассудительно проговорила она, принимаясь собирать посуду. — Куда тебе на ночь глядя идти? Еще хулиганы привяжутся. Оставайся-ка ты ночевать. Я постелю тебе в кабинете Вани. А завтра утром ты, будь другом, закинь Иру в садик, а Дашку в школу, ладно?

Руденко согласно кивнул и принялся молча перемывать тарелки, боясь поднять на «богиню и благодетельницу» смущенный взгляд.

В ту ночь Нина Николаевна долго не могла заснуть, ворочаясь на широкой супружеской постели. Нагретые простыни казались противно-горячими, одеяло душило ее, а подушка возле щеки омерзительно раскалилась, точно жаровня. И каждый миг ей казалось, что вот-вот скрипнет половица, обещающе зазвучат тяжелые мужские шаги, приближаясь к двери комнаты.

Как ей следует поступить в этом случае, она, честно говоря, не знала.

Прогнать Макса, получив удовольствие от одного только сознания того, что она на четвертом десятке еще может быть любимой и желанной? Или, может, сначала строго прикрикнуть на него, а затем все же открыть дверь и предстать перед ним точно русалка: с распущенными по плечам волосами, в кружевной сорочке, соблазнительно открывающей белые пухлые плечи, которые так любил целовать Ваня…

Ваня! Всплывшее из небытия имя обожгло ее, будто плеть. К горлу подступила душная волна рыданий. Нина забилась на постели, уткнув в подушку сморщенное лицо, заколотила кулаком по постели, прикусив губу, чтобы не разрыдаться в полный голос. За что ей такое наказание, за что? Чем она так согрешила в своей жизни, что в свои тридцать четыре, в самые сочные годы, осталась одна-одинешенька, с двумя детьми, одна как перст, а из былых друзей и поклонников — один Макс Руденко. За что ей все это?

Уж не за Катю ли? Не за нее ли?

Тень мужа, уставившего на нее колючий осуждающий взгляд из темноты, сменилась образом маленькой чернявой девочки с удивленными глазами. А потом и этот образ как-то отодвинулся, расплылся в темноте бесформенными молочными пятнами, потускнел, истончился — и Нина Николаевна наконец измаянно заснула сладким, без сновидений сном.

Макс Руденко в это время не спал. Правда, он не бил кулаком в подушку в бессильной борьбе с самим собой, не лежал, уставя в потолок полный бессонной муки взгляд. Закрыв дверь на задвижку и включив настольную лампу, он сидел в кабинете Ивана Сергеевича и бесшумно листал его рукописи.

До самого утра не гасла лампа, до самого утра шевелилась чудовищная тень на стене, напоминая нелепо раздувшийся призрак с гигантской головой. И лишь когда рассвет вызолотил стены дома и зевающий дворник во дворе принялся привычно шаркать метлой по асфальту, Макс выключил свет и, аккуратно сложив бумаги в коробку в том порядке, в каком он их там нашел, удовлетворенно прикорнул на узеньком диване.