Острое чувство субботы - Игорь Сахновский

Пролистнул страниц двадцать: “Кто с бабами не спит, тот болван и все проспит!”

Я аккуратно положил афоризмы в мусорный бак и вышел из кабинки.

Слева от умывальника в запыленном окне можно было видеть, как очень худая черно-сизая птица, поменьше вороны, гуляет по карнизу, погруженная в себя. Я не знал, как она называется, и она сама, наверно, этого не знала. Захотелось выйти скорее на воздух – тоже выбрать для гулянья какой-нибудь карниз.

В сквере имени пионеров-героев один из подростков, пьющих на скамье пиво, крикнул мне в спину: “Мужик, дай закурить!” – и напомнил о Вадике, спрятанном в Святоозерском монастыре.

Зимой, перед Новым годом, я повстречаю в продуктовом магазине Веронику Адамовну, спрошу про Вадика, а она воскликнет: “Вы что, не знаете? Его уже похоронили”. И расскажет: после двух месяцев разлуки с сыном госпожа Федюшина приехала к нему на свидание, ужаснулась тому, что вместо приличной уборной ее мальчик ходит во двор, в холодную дощатую будку, и по этой причине увезла Вадика домой. А еще через три месяца он умер от передозировки героина. Врачи не смогли откачать.

В переполненном вагоне метро мне опять попался на глаза тот маленький некрасивый мужчина с компьютерной клавиатурой на коленях. Он все так же со страшной быстротой стучал по клавишам, при этом таинственно улыбался. Я бы много дал, чтобы узнать, что он там печатает. Плохо одетый, явно нездоровый психически, он очень заметно выделялся в однообразной толпе. Даже не знаю, уродство это или счастье? Многие люди чуть не полжизни тратят на то, чтобы отличаться от всех, хоть на полсантиметра выдвинуться из людской массы, а этот, неказистый, из нее прямо торчит. Причем он абсолютно не тревожится, будет ли его текст напечатан в книге или журнале, впишется ли в какой-нибудь формат.

Я смотрел на свое отражение в темных вагонных стеклах и видел, что почти неотличим от сидящих и стоящих вокруг. Если бы мое лицо не было мне так знакомо, я бы, может, вообще не обратил на него внимания.

Но все это не вызывало обиды и ощущения беспросветности. Наоборот, здесь просвечивала подсказка, что моя единственная жизнь, пусть незаметная, заурядная, муравьиная, принадлежит только мне. А ничего другого у каждого из нас просто нет – ни у кого.

Когда поезд разгонялся между станциями, в беспощадном стальном грохоте, стиснутый в толпе, я с любопытством и опаской заглядывал в себя, обшаривал свое нутро, как черный ящик, как полузаброшенный, мертвеющий улей, и мне отвечало – тоненьким горячим уколом – острое чувство субботы. Оно никуда не ушло.