Превращенная в мужчину - Ганс Эверс

— Нет, — решил он, — это вовсе не необходимо. Я уж тебя подкормлю.

— Да, — сказала она, — и тогда ты захочешь меня обнимать. А ты знаешь, Тэкс, что я не могу этого переносить.

— Господи Иисусе! — вскричал он. — Это же пройдет! Позволь мне сначала немного, совсем легко поласкать тебя — ты увидишь, как ты скоро к этому привыкнешь!

— Ты так думаешь Тэкс? — ответила она. — Но ведь ты вот не хочешь, чтобы я ела лед и говорила: увы!

В полном отчаянии он крикнул:

— По-моему, ты можешь день и ночь только то и делать, что стонать «увы», сосать кусочки льда и обсасывать свой палец!

Затем он взял себя в руки. Голос его прозвучал нежно и деликатно:

— Скажи «да», Гвендолин! Ты ведь мне сама сказала, что я нравлюсь тебе больше всех других из молодежи, которую ты знаешь.

Гвинни подтвердила:

— Да, Тэкс, ты нравишься мне больше всех. Именно потому, что ты глуп, я переношу тебя. А ты даже не догадываешься, как невероятно туп ты иногда бываешь. Поэтому мне хочется тебе обещать: если я когда-либо выйду замуж за мужчину, то он будет носить имя Тэкса Дэргема.

— Хорошо, — воскликнул он, — очень хорошо, но скажи же мне, когда…

Она резко перебила его:

— Вовсе не «когда», Тэкс! Довольно уже этих глупостей. Ты никогда больше не заговоришь со мной об этом, пока я тебе не разрешу. Слышишь: никогда больше ни единого слова! Надеюсь, ясно? И ты меня вполне понял?

Он ничего не понимал. Совершенно оробевший, он поник головой и прошептал:

— Да, как хочешь, Гвендолин.

Она легко пошлепала его по руке, почти с нежностью:

— Вот так хорошо, мой мальчик. А теперь ты можешь идти.

Он тотчас же повиновался и встал.

— Подожди еще, Тэкс, — остановила его она. — Можешь ты протелефонировать по моей просьбе? Вызови… — Она подумала: — Вызови Спринг, 6688. Спроси мисс Войланд. Скажи ей, что ты видел ее карточку и нашел ее чрезвычайно красивой…

— Но я же ей не представлен, — возразил он.

— Делай, что я говорю! — воскликнула она.

Он повиновался, взял трубку телефона, стоявшего на ночном столике, вызвал указанный номер. Ему ответил мужской голос. Дэргем спросил мисс Войланд.

— Что? — крикнул он. — Не здесь, говорите вы? Выехала?

Гвинни подскочила на кровати и вырвала у него из рук трубку.

— Здесь Гвинни Брискоу, — крикнула она возбужденно. — Эндри, мисс Войланд, съехала? Когда же? Где она?

— Благодарю вас. В «Plaza». Благодарю, очень благодарю!

Она выпустила трубку и повалилась на подушки. Ее снова охватила жгучая боль: она выгнулась, скрючилась.

Дэргем поудил в миске, нашел последний кусочек льда, всунул его ей в рот. Понемногу она успокоилась.

— Лучше тебе? — спрашивал он.

Она кивнула головой и искала что-то взглядом.

— Где твои цветы? Принеси их сюда!

Он сделал это, подал ей.

Она не взяла цветы.

— Орхидеи! — вздохнула она. — Я их не люблю. Любит ли Эндри? — Она продолжала громче: — Ты должен сейчас же поехать в «Plaza». Передай цветы для мисс Войланд.

— Но, Гвендолин, — протестовал он, — я ведь их для тебя…

Она тряхнула головой:

— Тэкс, Тэкс! И всегда ты должен противоречить! Разве не можешь ты когда-нибудь сделать немедленно, что тебе говорят?

Он собрался идти. Когда он уже был в дверях, она снова окликнула его:

— Позови сестру, здесь нет больше льда, — увы!

Она лежала тихо, как красивая кукла из раскрашенной слоновой кости. Медленно выползла левая рука из подушек, и большой палец очутился у красных губ.

Эти цветы Эндри Войланд и нашла в своей комнате, когда поздно вечером пришла в отель. После своего визита в Централ-Трест, она поехала в Коламбия-Серкль и хотела пройти в «Plaza» парком через 59-ю улицу. Почувствовав себя нервной и беспокойной, Эндри взяла такси и проехала в Эбби Инн. Там она отпустила автомобиль, зашла в кафе и выпила чаю. Хотела собраться с мыслями, все обдумать, но ее мысли разбегались, испарялись в тумане. Расплатившись, она пошла по шоссе назад в Нью-Йорк, надеясь по дороге взять такси. Но не нашла ни одного.

Ей пришлось идти пешком. Она устала. Непривычная свежесть октябрьского воздуха охватила ее и вызвала головную боль. Она окликала каждый автомобиль, ехавший в город, но большинство были переполнены, ни один не остановился.

Ей стало обидно: более пяти лет она в этой стране и ни разу не имела собственного автомобиля.

Наконец какой-то автомобиль остановился. Изнутри слышались смех и шум.

— Возьмите меня с собой, — крикнула она.

— Куда? — спросил человек у руля.

— «Plaza», — ответила она.

— Хорошо, в «Plaza», — засмеялся он добродушно. — Всегда хорошо, если экипаж полон.

По-видимому, эта веселая компания ездила за город, где они могли и выпить. В автомобиле сидели три парня и четыре девушки — все пьяные. Она втиснулась среди них. Один, смеясь, взял ее к себе на колени, схватив прямо за тело. Все пели и мычали. Две женщины ругали друг друга, ссорились и сквернословили. А парень за рулем гнал, как сумасшедший.

Нечаянные толчки, от которых она-не могла уклониться, и вдобавок намеренные прикосновения, от которых она не могла защититься. Девушка, сидевшая рядом, охватила ее шею руками, бормоча:

— Поцелуй меня, Зизи!

А какой-то парень впереди, сидевший около шофера, начал икать, требовать, чтобы остановились. Его вырвало…

Ей стало невыносимо противно.

Где-то на Вашингтонских Холмах они остановились. Она вылезла, нашла наконец такси и поехала в отель. Там Эндри велела показать ее комнату, заказала ужин, выкупалась, надела кимоно и распаковала свои вещи. Немного поев, отослала ужин обратно. Открыв окно, она смотрела сквозь умирающий парк в ясную октябрьскую ночь. Когда стало немного холодно, она закрыла окно и упала в кресло.

Снова встала, нашла папиросы, закурила. Но папироса ей не нравилась, и она бросила ее.

Нет, сегодня ей это никак не удается — ни одной мысли не может она продумать. Если бы был хоть кто-нибудь, с кем можно было бы обо всем этом поговорить! Кто-нибудь, кто ее хорошо знает, кто мог бы подать ей реплику.

Но кто бы это мог быть? Она перебрала всех, кого знала в этом городе. Кого бы позвать?

Никого, никого не было!

Конечно, со своим кузеном Яном Олислягерсом она могла бы говорить. Но где он?

Она вынула его письма, которые сунула в сумку, прочла оба и затем порвала их резким жестом. Вскочила и возбужденно заходила взад и вперед по комнате.

Так что же? Она ведь уже целый год знала, что написано в последнем письме. Он получил известие из Германии, от бабушки, от его и ее бабушки.

Известие, что ее — ее, Эндри Войланд, — дочь помолвлена и вышла замуж. За одного бывшего морского офицера, за капитана фрегата, состоятельного и толкового сельского хозяина в Альгу, который возьмет теперь и замок, и имение Войланд и придаст им новый блеск.

Кузен посвятил этому три строки, целых три строки.

Прошел уже год. Итак, ее девочка, ее дочь, — как же она звалась? — не Габриэль? Нет, не так! Даже имени своего ребенка она не знала.

Уже год, как ее дитя замужем. И, возможно, наверное, несомненно, наверное, теперь уже сама имеет ребенка.

И, следовательно, она, Эндри Войланд, — уже бабушка.

Она стала считать. Ей было шестнадцать, когда она дала жизнь этой девочке — теперь молодой женщине и матери. С того времени прошло уже двадцать лет, долгих двадцать лет…

Значит, ей самой через несколько недель будет тридцать шесть.

Виски болели. Она вынула из сумки таблетки веронала. Проглотила одну, запила водой.

Подошла к зеркалу и засмеялась.

Что сказал Паркер Брискоу? Что она красивая женщина, быть может, умная и несомненно высокоценная…

Высокоценная — да в чем же ее ценность? Как расценила ее жизнь? Крушения и всегда только крушения. Умна? Разве терпела бы она на самом деле неудачи, если бы была умна?

И прежде всего — красива. То, что стояло перед ней, что скалило на нее зубы из зеркала, — это была настоящая Эндри Войланд! Именно это, а вовсе не то, что видели Брискоу и маленькая Гвинни.

Нигде ни единой краски, лицо бледно. Кожа уже вовсе не так гладка и упруга. Пара черточек под глазами, легонькие морщинки у ушей и такие же у углов рта. Ни одного седого волоса — но не вырывала ли она их тщательно сегодня, перед приходом Брискоу? Но их будет больше, с каждым днем больше. И груди станут вялыми, и шея…

Она отошла от зеркала. Села на кровать, спрятала лицо в ладони. Затем перевела дыхание. И почувствовала ясно: она правильно поступила, сказав Брискоу «да» и дав ему слово, что готова на то, чего он хочет.

С Эндри Войланд было уже покончено. Эндри Войланд уже отжила.

Она может уже уйти с этой обезьяньей сцены.

Как бы это ни случилось, но Эндри Войланд исчезнет, перестанет существовать.

И это было хорошо, очень хорошо. Она снова встала. Взяла ножницы, обрезала почти у самой головы свои длинные косы.