Es schwindelt - Дмитрий Гуренич

– А за что орден?

– За ранение при Порт-Артуре. Штабс-капитаном ещё. Шрапнель японская.

Видно было, что не хочется подполковнику вспоминать о том. Так подумалось Ленину, что помимо ранения не избежать было попутчику и японского плена.

За окном начали мелькать семафоры, шлагбаумы, в коридоре послышалось движение. Проводник снова за стаканами постучался, пришлось Ленину быстро допить. Нехотя, неспеша, втягивался поезд под свод гельсингфоргского вокзала.

Подполковника встречал прапорщик, весь в кожаном реглане. Доложил по форме. Авто у вокзала, куда прикажет господин полковник? Сразу на базу или на квартиру сперва?

Подполковник предложил Ленину подвезти. Соблазнительно, чёрт возьми, но:

– Нет-нет, благодарю, мне от вокзала два шага, да и поклажи, видите, совсем никакой.

Распрощались. Офицеры – руки к козырькам. Ленин тоже пощупал козырёк своего кепи.

В Гельсингфорсе на площади перед вокзалом извозчиков не было почти вовсе, а таксомоторов – пруд пруди. Выбрал такой, чтобы шофёр на вид был точно финном. Сел сзади, адрес сказал. Одно слово только: «Мюндгатан». Шторку задернул. Подъехал, вышел, расплатился и ещё несколько кварталов отмахал пешком. Шёл быстро, кепи в кармане: засунул так в такси, да и оставил. Вроде и недавно он носит этот парик, а взялся уже откуда-то этот дурацкий жест – откидывать со лба взмахом головы чёлку. Уж лет сорок как нет у Ильича никакой чёлки, а вот встряла привычка, что ты будешь делать? Это как чужой акцент пристаёт.

Вышел на узкую, мощённую булыжником улицу. Прочёл название. Дошёл до угла. Там новый дом в шесть этажей. Над парадным выложен год постройки – 1910. От парадного направо, через два окна, чугунные ворота. По дневному времени распахнуты настежь. В подворотне – лужа, не обойти, а после подворотни, в первом этаже – чисто вымытая витрина кондитерской.

В кондитерской народу никого. Столики мраморные высокие, а стульев нет. Это чтобы клиенты не рассиживались лишнего. Заказал по-шведски большую чашку кофе и пирожное. Кофе лучше, чем в Выборге на вокзале, да и чем в Петрограде тоже получше, пожалуй. А пирожное невкусное, кисловатое. Прямо бромистый натр какой-то. Поковырял-поковырял ложечкой, отставил. Чего вот Ленину после Швейцарии действительно не хватало, так это шоколаду. Особенно – молочного. Иногда хотелось до дрожи прямо.

Спросил у хозяйки (опять по-шведски) нет ли телефона позвонить. Та показала телефон за узкой матового стекла дверью в глубине утопленной в стену ниши. Свет зажигается внутри. Пятнадцать пенни она добавит к счёту.

Ленин зашел в тесную кабинку, щёлкнул выключателем, плотно прикрыл за собой дверь и стал крутить ручку. Говорил коротко, о чём – не слышно. Вышел довольный, расплатился и прихватил заодно большую плитку шоколада «Жорж Борман». Сладкое – пригодится.

Из кондитерской свернул налево за угол, обошел квартал кругом и вернулся к тому же дому. Фигурную ручку парадной двери – сильно на себя. Холл внутри просторный, высокий, и внутри – новинка, самоуправляемый лифт без лифтёра. Тут конфуз небольшой. Не знает Ильич как лифтом управлять. Не приходилось. Хлопал дверями туда-сюда, пробовал нажимать кнопки – ни с места. Вылез, а то застрянешь ещё как в мышеловке.

По пологой лестнице, охватывающей на каждом этаже лифтовую шахту в три марша, взлетел через две ступеньки, не запыхавшись, на четвертый этаж. На каждом этаже одна квартира. Стены, по новой моде, разрисованы водорослями всякими, и такими же водорослями отлита решётка перил.

… и не успел он повернуть ручку звонка, как дверь распахнулась, и две женских тонких руки с падающими от локтей широкими шёлковыми белыми рукавами обняли его за шею и втянули внутрь. И женский молодой голос:

– Володя! Наконец-то! Я ждала, я знала, что ты приедешь. Боже, что это за жуткий парик? Что за глупый маскарад? Обещай мне, что отпустишь обратно бородку.

И потом, уже внутрь квартиры, громче, для прислуги, по-фински:

– Пайви, готовьте ванну!

– Только без ароматических солей! – взмолился Ленин. – И если есть овёс, вели кинуть пару горстей.

Хозяйка поспешила внутрь квартиры, увлекая Ленина за собой. Лет ей было на вид под тридцать, была она стройна и, хоть и на низком по-домашнему каблуке, возвышалась над Ильичом на полголовы, а с высокой прической рыжих волос – так и на всю голову.

Корсета под домашним платьем не просматривалось, да ей он был бы и без надобности: линия спины, изгиб высокой шеи, движения рук – всё выдавало в ней то, что даётся не столько породой (хоть и породы тут было не занимать), сколько той выучкой, что приходит с годами, проведёнными за дверями закрытых женских учебных заведений, с их низкими подушками в прохладных дортуарах, с часами, выстоянными на молебнах, с танцевальными классами.

– Ты одна?

– Да, только прислуга. Но она не понимает по-русски. Знает три слова: «здравствуйте», «спасибо» и «я сама».

– Это хорошо, это кстати. А твой в Лондоне? Было в газетах.

– В Саутгемптоне. Принимает пушки для дредноута. Позавчера прислал телеграмму, что ещё задержится на пару недель. А может быть и в Америку ему придётся.

– Тем лучше.

– Ты что! Я так боюсь подводных лодок.

– Извини, – понял свою бестактность Ленин. – Я не то имел в виду.

И, чтобы перевести разговор:

– Где бы мне одёжку мою скинуть, чтобы не разносить по апартаментам. По ней хорошо бы утюгом пройтись, а то я часть пути чуть ли не в телячьем вагоне добирался, да и вообще где только бока не обминал.

– Ванна готова, – донеслось из-за двери по-фински.

– Вынь всё из карманов, – скомандовала хозяйка, – И куртку брось здесь, а всё остальное сними в ванной и оставь возле печки. После сожжём. Башмаки, так и быть, можно оставить, но уж парик я спалю своими руками.

И пошла делать последние приготовления.

– Овса, если есть! Киньте две-три горсти, лучше четыре, – крикнул вдогонку Ленин.

Поверх лукошка с грибами, оставленного в углу, упала тяжёлая куртка, вывернутая пледом внутрь, сверху – синяя тетрадь, на неё – браунинг, и поверх всего – шоколадка. Башмаки Ленин принялся было расшнуровывать, но тут она позвала его, и в расшнурованных, распадающихся голенищах Ильич потопал по коридору на её голос.

Оставшись один в просторной, натопленной ванной комнате, Ленин стянул через голову финский свитер и откинул помочи. Под свитером оказалась мягкой ткани нижняя рубаха в рубчик, вроде тех, какие в Швейцарии носят солдаты, со множеством карманов и карманчиков, застёгивающихся на пуговички, а некоторые ещё и прихвачены английской булавкой. Рубаху Ильич снимал как снимают присохшие бинты – где осторожно, где рывком. Кожа под рубахой была воспалена, покрыта корками.

Пощупал рукой воду. Пусть остынет чуть-чуть. Разобрался пока с содержимым карманов. Потеснил на мраморной полке флаконы. Выкладывал осторожно, чтобы не намочить, и раскладывал аккуратно:

Пропуск с фотографией на имя Емельянова. Паспорт Российской Империи, без фото, просроченный, измятый, пропотевший, с чернильной кляксой. Вид на жительство в одном кантоне на французском, вид на жительство в другом кантоне на немецком. Оба – на Ульянова. Несколько швейцарских франков. Немного шведских крон, в основном монетами. Пять купюр по сто немецких марок и несколько марок серебром. Сто американских долларов одной купюрой, почему-то свёрнутой в трубочку. Развернул, расправил, придавил её на полке монетами.

Из маленького кармашка достал небольшую склянку коричневого стекла с притёртой пробкой. Открыл пробку, понюхал, понравилось, закрыл, поставил на полку. Из другого кармашка достал плоскую никелированную коробочку вроде пенала. Открыл. Внутри, по отделениям – разные пилюли, таблетки, порошки в бумажках. Пересчитал, закрыл. Достал плоский прозрачный пузырёк с прозрачной же жидкостью и завинчивающейся пробкой. Посмотрел на свет, открывать не стал.

Из совсем маленького кармашка достал русскую аптекарскую картонную трубочку, вроде тех, в каких держат градусники, но покороче. С обеих сторон крышки. Открыл одну, выкатил на ладонь несколько гомеопатических бусинок, отсчитал четыре, закинул в рот. Остальные – обратно в трубочку. Открыл с другой стороны, на ладонь выскользнула медицинская ампула. Осмотрел, положил обратно. Из того же кармашка выскочил затёртый, сложенный пополам бубновый туз с опалённым по краю пулевым отверстием 38-го калибра. Не в самом центре, но близко. Тоже положил сушиться.

Парик, как и рубаху, отрывал с усилием, но видно, что без боли. Кряхтел скорее с удовольствием.

Лысый, по пояс голый, сел на край ванны. Избавился, наконец, от башмаков. Носки рваные, ноги сбиты, лучше не смотреть. Брюки стянул вместе с кальсонами. Из карманов тоже какие-то деньги посыпались. В основном – финское серебро. Один царский рубль закатился под ванну. Достал с трудом, лежал орлом кверху, это к добру, примета хорошая.