Великий страх - Роксана Гедеон

– Не знаю, как вам, – осторожно отвечала я, – однако мне не хотелось бы оказаться в гуще толпы, подобной той, что три месяца назад разгромила дома Ревельона и Анрио.

– О-о, дорогая! Нынешняя толпа во сто крат решительнее.

– Ваши слова нисколько не успокаивают меня, Франсуа.

– Не волнуйтесь. Никому не удастся узнать в вас знаменитую принцессу д'Энен де Сен-Клер, статс-даму Австриячки…

Он произнес это с такой холодной иронией, что я вздрогнула. Что он хотел сказать? Может быть, хотел напомнить, что мое имя, как имена всех женщин, приближенных к королеве, на улицах Парижа предается проклятиям?

Подавленная тоном Франсуа, я больше не разговаривала, молча наблюдая за дорогой. Повозка подскакивала на камнях, дребезжа, миновала Севрский мост. Запах пепла почувствовался в воздухе. Я подняла голову.

Огромный столб дыма клубился над Севрской заставой. Ветер нес золу и пепел прямо нам в лицо. Синее летнее небо окрасилось и затянулось темной пеленой, слегка светлеющей у самого своего верха и угольно-черной внизу. Сквозь дым вспыхивали языки пламени. Оглянувшись на запад, я заметила над заставой Сен-Клу такое же темно-алое зарево.

– Что это такое? – прошептала я испуганно.

– Вы разве сами не видите? Парижане жгут заставы. Это тоже протест против отставки Жака Неккера.

Эти слова меня рассмешили, несмотря на то, что я была слегка испугана. Жечь заставы для того, чтобы выразить протест и поддержать отставного министра…

– Протест против отставки Неккера, – повторила я насмешливо. – Скажите лучше, что вашей черни больше всего хочется, чтобы вино и ром были дешевы, поэтому-то они и жгут заставы – ведь на заставах взимаются пошлины за товары, ввозимые в город. Я так полагаю. И моя догадка верна – смотрите, сколько здесь пьяных…

Пьяных и тянущих вино здесь действительно было великое множество. Те, что еще держались на ногах, подходили к королевским гвардейцам, которые пока ни во что не вмешивались и не защищали заставы, и уговаривали их присоединяться к третьему сословию.

– Вы, похоже, горой стоите за Старый порядок, – язвительно отозвался Франсуа. – Вы, наверное, просто слепы, если не видите, что начинается революция.

– Я не вижу, – парировала я в том же тоне, – да, я не вижу никакой революции, я вижу только мятеж, который приведет всех, кто в нем участвует, на виселицу.

– Похоже, вы и меня туда отправили бы, а, моя дорогая? Этот вопрос был так нелеп, что я даже не стала отвечать.

Франсуа – единственный в лагере мятежников, кого я люблю. Ради него… честное слово, ради него, если он потребует, я буду стараться смотреть на мир глазами Собрания.

Париж бурлил… Из узких маленьких улочек толпы оборванных злых людей направлялись в Пале-Рояль и к Ратуше. Из обрывков разговоров я поняла, что горожане уже знают об отставке Неккера, и теперь ничто, казалось, не могло остановить этого мощного людского потока, выплеснувшегося на парижские бульвары.

Никто и не думал заниматься обычной будничной работой. Прекратился ремонт дорог: каменщики ушли митинговать, захватив с собой ломики и бросив неубранными груды щебня и вывороченного из брусчатки камня.

Все лавки и магазины были заперты, окна закрыты железными жалюзи – видимо, лавочники опасались ограблений и нападений со стороны многочисленных групп людей, одетых в лохмотья. Полиция стояла вдоль домов и не вмешивалась ни во что.

На площади Карусель, проезжая мимо своего отеля, я заметила, что два окна на первом этаже выбиты. Стало быть, и мой дом вызывал у кого-то ненависть. Хорошо еще, что Жанно со своей нянькой и Авророй находятся совсем в другом месте.

Мы выехали на улицу Шартр, и по мере приближения к Пале-Рояль ропот толпы, окружавшей нашу повозку, становился все громче, гневнее и возмущеннее. И чем больше подходило бродяг и оборванцев, тем громче становился крик.

Одно слово повторялось чаще других: «Заговор, заговор!»

Кричали иногда сущую чепуху, выдумывали всякие небылицы:

– Австриячка подложила мину под Национальное собрание, есть свидетели, которые это видели!

– Австрийская шлюха и ее прихвостень граф д'Артуа хотят взорвать весь Париж, а тех, кто уцелеет, сослать на галеры.

Мне стало казаться, что мы едем совсем не туда, куда следует, и я потянула Франсуа за рукав:

– Куда вы направляетесь? Мне нет нужды заезжать в Пале-Рояль. Вы же знаете, где живет мой сын…

– Знаю.

– Так почему же едете в Пале-Рояль?

– Это же нам по дороге, дорогая! Я – депутат, и мне не мешает послушать, что говорят в самом сердце Парижа о дворе!

– Черт побери! – возмутилась я. – Да вы хоть понимаете, какой опасности я подвергаюсь?

– Никакой опасности нет. Вас никто не узнает. Как мне кажется, в то время, когда вы блистали при дворе, вы не слишком утруждали себя знакомством с простым народом.

– Народом! – повторила я с горечью. – Порядочные люди сидят сейчас дома и молят Бога о том, чтобы хоть какая-то власть была восстановлена!

Я видела, что, несмотря на мои возражения, Франсуа не отказался от своего решения. Он только повернулся ко мне и сказал уже гораздо ласковее:

– Успокойтесь. Вы так дороги для меня, Сюз, я головой отвечаю за вашу безопасность.

Я промолчала, мрачно глядя в сторону.

Пале-Рояль гудел от криков и страстных призывов, сильнейшее брожение усиливалось с каждой минутой. Люди без определенных занятий, бродяги, вульгарные рыночные торговки – словом, всякий сброд с разнузданными страстями и исступленной ненавистью к каждому, кто был выше по положению и умнее, заполнил все галереи и кафе, жадно внимал каждому выступлению и разражался шквалом диких аплодисментов. Здесь было мало людей, одетых прилично или хотя бы опрятно, а еще меньше тех, кто умел говорить красноречиво и грамотно, но, если такие и были, они настолько подпадали под настроение толпы, так пропитывались пароксизмами ненависти, что выглядели ничуть не лучше остальных.

– Войска стоят под Парижем и в Сен-Клу!

– Завтра королевские гвардейцы вступят в Париж и парижане будут отданы на расправу иностранным наемникам!

Я брезгливо оглядывалась по сторонам. Запахи немытых тел, пота, водки и чеснока душили меня. Мне становилось страшно. Гневные, а то и озверелые лица, полные сатанинской злобы, ненормально блестящие глаза, дергающиеся, прыгающие губы и крик, крик без конца… Я не привыкла к такому. Страх сдавил мне горло: я боялась, что во мне узнают аристократку и обвинят во всех смертных грехах.

Я схватила руку Франсуа, решив ни за что ее не отпускать, и мне стало немного спокойнее. Мы остановились у кафе, где человек восемьсот жадно слушали какого-то молодого человека, взобравшегося на стол. Оратор был некрасивый, нервный, заикающийся, но своими речами он заслужил почтительное внимание толпы. Он говорил: