Живой пример - Зигфрид Ленц

Янпетер Хеллер, крутанув ногой над спинкой стула, садится, хотя тотчас съеживается при виде разноцветных папок с бумагами; закрыв руками лицо, он являет собой пример человека, не без надежды и все-таки напряженно размышляющего, пока, неожиданно распрямившись, не поднимает телефонную трубку и не набирает номер, и, хотя на другом конце провода никто не отзывается, он говорит:

— Но это мое право… — И после паузы: — Это же мое право видеть ребенка, хоть ты этого не хочешь, так отвечай же, я ведь слышу твое дыхание, ты же была готова к встрече, как всегда, когда я бываю в Гамбурге. Так почему мне нельзя приехать к тебе?

Старый педагог раскручивает узлы веревок, открывает крышку коробки и, склонившись над ее содержимым, ни чего не трогая и не вынимая, пристально разглядывает небольшие связки писем и фотографий, тетрадей, схваченных резинками, взгляд его скользит по пустой рамке, по связке карандашей и пенковой трубке с треснувшим мундштуком, а потом он закрывает коробку, ставит ее под стол, но, чуть помедлив, вытаскивает и несет через комнату, чтобы поставить в шкаф.

Госпожа Зюссфельд, пробежав закоченевшим пальцем по ряду больших коричневых конвертов, выстроившихся на полке, словно конверты с получкой, выуживает два или три и садится к письменному столу, терпящему бедствие от завалов, среди которых ей для работы оставлено пространство размером в лист писчей бумаги, закуривает сигарету и читает надписи, собственноручно начертанные на конвертах: III. «Примеры из жизни — жизнь как пример».

Хеллер, сделав третью попытку дозвониться — каждый раз на том конце провода снимали трубку, но ни разу ему не ответили, — открывает светло — зеленую папку, вынимает листок, читает, не вникая в смысл им же самим написанных слов: сочувствуй каждому, кто нуждается в живом примере.

Пундт, глотнув водки домашнего приготовления, вытаскивает из сумки необходимые ему для работы рукописи, и взгляд его тотчас цепляется за пометку на полях, в которой он сам своим твердым, прямым почерком выразил сомнение по одному из предложенных текстов: неприемлем в качестве примера, поскольку допускает разные толкования.

Рита Зюссфельд кивает, словно повторно подтверждая и признавая правильность записи, сделанной по ее собственной стенографической системе, что живой пример, с одной стороны, разъясняет каждому его долг, с другой — побуждает к подражанию; запись эту Рита Зюссфельд подчеркивает.

Все короче разделяющее их расстояние, все ближе сходятся они в своей подготовительной работе, мысленно они уже видят друг друга, уже слышат свои голоса — их голоса защищают, убеждают, но также сомневаются и отвергают, — уже сейчас, приводя в порядок рукописи, читая и перечитывая их, никто из них не ощущает одиночества, более того, каждый чувствует, что другие со всех сторон теснят его, беспрестанно подвергают проверке: они понимают, что работа уже началась.

2

— Чуть сдвиньтесь, пожалуйста, не стесняйтесь, подайтесь чуть вперед, рукописи пусть так и лежат, для начала сделаем здесь, в конференц-зале пансиона Клёвер, памятное фото с помощью автоспуска, да, да, сейчас налажу.

Янпетер Хеллер поднимает взгляд от видоискателя своего фотоаппарата, еще и еще раз окидывает испытующим взглядом им же самим составленную группу, мысленно помещает себя рядом с Ритой Зюссфельд, морщит нос и, проверяя угол, снова смотрит в видоискатель — группе явно чего-то не хватает. Чего-то не хватает Валентину Пундту, чопорно сидящему в застегнутой на все пуговицы домашней куртке, он уставился в аппарат непреклонным укоризненным взглядом, точно желая припугнуть объектив. Чего-то не хватает Рите Зюссфельд, ее веснушчатые руки словно бы размножились, играя на широком палисандровом столе в салочки с последней серьгой. Но чего им не хватает? Ведь это же не какая-нибудь заурядная минута, она кое о чем свидетельствует, думает Хеллер и, внезапно шагнув к так называемой «Стене воспоминаний», с торжествующим видом оглядывается и начинает осторожно, одно за другим, снимать со стены оружие: остро отточенный охотничий нож для госпожи Зюссфельд, копье для Валентина Пундта, а для себя стрелу с акульим клиньезубым наконечником. Уже лучше, есть зримое подтверждение того, что сошлись они небезоружными; ну, если на то пошло, Рита Зюссфельд хотела бы получить сарбакан. Хеллер убирает охотничий нож и подает Рите сарбакан.

Так, а теперь продемонстрируем аппарату свое личное оружие, минуту эту следует запечатлеть со всеми ее зримыми приметами — рукописями, заметками, книгами, и, если снимок получится достаточно резкий, он навечно документально подтвердит, что на первом заседании они подвергли всестороннему разбору и исследованию пример — а это предложение Хеллера, — который можно обнаружить в новелле О. X. Петерса. Рукопись в трех экземплярах лежит поверх всех бумаг и называется «Я отказываюсь».

Они уже давно получили ее и прочли, они давно выстукали, выслушали ее и начинили закладками, записав данные осмотра: считать ли новеллу вообще пригодной? Использовать ее полностью? Использовать ее частично? Был ли вообще смысл откапывать ее?

Янпетер Хеллер спокойно может заняться своей выразительно-красноречивой, во всяком случае кое-что объясняющей памятной фотографией — ибо новеллу эту предлагает и настаивает на ее включении именно он, это его вклад в общее дело, который он после длительных поисков, испытав не одно разочарование, и не без сомнений отдает на их суд. «Я отказываюсь» О. X. Петерса. Итак:

Часы приема кончились. За дверью ждал всего один пациент, он записался заранее, его карточка-история болезни — лежала на столе, но прежде чем вызвать больного, отец подошел к шкафчику и налил себе рюмочку. Как всегда, он и на этот раз налил мне тоже, но я не стал пить. Рюмочки были очень маленькие, он осушил их мигом и постоял минуту-другую молча, открыв рот. Потом отер тыльной стороной ладони губы. Подмигнул. Положив руку мне на плечо, отметил, что белый халат — его халат, — который он одолжил мне, сидит хорошо.

— Даже халаты менять не придется, — сказал отец, вместе с его должностью врача пенсионного ведомства я получу и его халаты, конечно, если захочу этого.

Он считал, что мне довольно бороздить моря, пора оставить работу судового врача и взять на себя его обязанности: небольшую, но солидную частную практику, а также его должность врача пенсионного ведомства.

— Пять лет на море — вполне достаточный срок, — сказал отец. — На судне настоящему врачу делать нечего. Между Брестом и Кейптауном врачу достаются лишь аппендиксы и раздробленные пальцы.

Я следил за его движениями, — точные и хорошо рассчитанные, они вовсе не походили на движения старца. Я прислушивался к его голосу, все еще такому, каким сохранила его моя память: мягкому, вкрадчивому, точно голос священнослужителя. А взгляд был все тот же, невидящий, словно он с трудом выносил собеседника. Но при этом отец был человеком обходительным. Умел к месту пошутить. В пятидесятых годах он в любом немецком фильме с успехом сыграл бы домашнего врача.

— Чего же ты колеблешься? — удивился он. — Разве тебе всего этого мало?

Я пожал плечами и напомнил:

— В приемной ждет пациент.

Отец пошел к двери и вызвал больного, а я остался сидеть на стуле у окна.

Углубившись в чтение истории болезни последнего больного, отец раскусил мятную лепешку и помахал перед лицом карточкой, точно веером. Тут вошел пациент, отец встал ему навстречу, дружески-непринужденно приветствовал его, точно предлагая ему негласный союз, союз против болезни. Пациент, человек старый, угрюмый, шел, опираясь на палку. Он прислонил палку к письменному столу и водрузил шапку на набалдашник. Когда он сел, редкие длинные волосы легли ему на воротник. Он вскинул на отца требовательный взгляд. Фамилия его была Бойзен, работал он в порту. Как почти к каждому больному, отец доверительно обратился к нему во множественном числе:

— Так что же у нас болит? Как будем лечиться?

Бойзен снял ортопедический ботинок с сильно выпуклым носком. Молча развернул бинты, потом какую-то серую повязку. Отец пододвинул ему скамеечку, и Бойзен положил на нее ногу. Нога распухла и посинела, по подъему тянулись желтые полосы, косточки на сгибах пальцев деформированной, в рубцах и шрамах ноги налились яркой краснотой. Шрамы — следы осколочных ранений. Бойзен угрюмо предложил отцу «взглянуть на эту штуковину»: старые ранения, а теперь еще ушиб при спуске в люк. Нога болит. Он сверлил отца холодным взглядом прищуренных глаз и хотел знать, почему ему все снижают и снижают процент надбавки по нетрудоспособности. После войны к его пенсии присчитывалось двадцать пять процентов, а теперь осталось всего пятнадцать. И он предвидит, что недалек тот день, когда процент этот станет еще меньше. Он требует, чтобы ему повысили процент, и отец должен ему в этом помочь.