Живущие в подполье - Фернандо Намора

______________

* Высшее общество (англ.).

** Фазенда - ферма, земельное владение.

*** Сертаны - внутренние засушливые районы Бразилии.

(Где он видел высокую фигуру в дверях? На поминках Шико Моура. С застывшими, как в январскую стужу, лицами женщин.)

Ему хватило бы времени, чтобы под доносящийся с улицы хриплый гул толпы прочесть этот репортаж и еще помещенные в том же номере заметки о новой; технике бурения туннелей и о введении с 1970 года цветного телевидения в Бразилии. И еще статью о дзен-буддистах, проповедующих любовь и мир, и о взрыве атомной бомбы в Гренландии. Таков был мир, таковы были люди. Жасинта всегда опаздывала. Через полчаса, может быть, через час у входной двери, наверное, раздастся ее звонок, торопливый, почти испуганный. Словно она коснулась пальцем раскаленного угля. Совершенно особый звонок, как и многие мелочи, так или иначе связанные с Жасинтой. Барбара боязливо приоткрывала дверь, не задумываясь над тем, что такие предосторожности лишь разжигают любопытство соглядатаев, и Жасинта почему-то втискивалась в узкую щель, вся сжавшись и сплющась, подобно арестанту, который, прилагая нечеловеческие усилия, пролезает между прутьями решетки. В другом конце квартиры слышались мягкие испуганные шаги приходящей прислуги, которая спешила где-то укрыться, Барбара тоже легко и бесшумно исчезала в кухне, возвращаясь к своему пасьянсу, к таинственному молчанию, а Жасинта ураганом врывалась в комнату, распространяя резкий запах духов. "Поцелуй меня, дорогой", - и тут же его целовала, и он целовал ее в ответ; она заглушала его ворчание и вопросы жадным ртом, будто надевала намордник, а сама сбрасывала одежду, вкладывая в каждый свой жест поспешность и неистовство разрушения. "Целуй меня, дорогой мой, целуй", - уже босиком, обнаженная, она металась по комнате, раздувая ноздри, все оглядывалась на зеркало, отражающее ее наготу ("Посмотри, у меня на губах две лиловые фиалки, это память о тебе, любимый, о вчерашнем вечере"), и делала вид, что не замечает его медлительности, а он сидел на краю кровати, лениво расстегивал рубашку и с ребяческой досадой твердил:

- Почему ты так долго не приходила?

Проворные пальцы пробегали по его ушам, трепали волосы, и без того всегда небрежно причесанные, - ему нравилось, когда одна прядь небрежно спадала на лоб, а на висках оставались непокорные завитки, и ласки эти, проникая отравой в кровь, вызывали в нем дрожь, предвестницу капитуляции.

- Если бы ты знал, дорогой, как мне пришлось выкручиваться!

Это косвенное извинение унижало его сильнее, чем ложь. Но распаляя Васко все новыми увертками, все новыми оправданиями, все новыми издевками над его мужским достоинством, она точно знала, до какой степени можно взвинчивать его нервы, до каких пор торопить его вялые руки, снимающие одежду, и, все больше приходя в волнение, поглядывала на него горящим взглядом, в котором мешались жажда наслаждения, коварство и отчаяние.

- Не думай, будто ты ждал нашей встречи с большим нетерпением, чем я...

Бесполезно было спрашивать: "А ты уверена в моем нетерпении?" - она всегда выходила победительницей. Это знали оба. Поняв, что его охватывает страсть, она вырывалась у него из рук и, как бы совершая магический ритуал, вероятно продуманные заранее, вероятно мучительный для нее, пробегала на цыпочках по комнате, откинув голову назад, и ноздри ее раздувались от желания, и зеркало отражало ее наготу, ее плоть, наслаждающуюся мукой промедления. Она была всегда одинаковой и всегда разной. Безрассудной. Порочной.

У него не хватало сил от нее избавиться. Оттого ли, что он считал необходимым наказывать себя? Или хотел взбунтоваться против своего существования домашнего животного? Или по слабости? Желание тут ни при чем, думал он. А если оно еще и есть, то, скорее, как проявление ненависти и предлог для самобичевания. Конечно, опытная в любви Жасинта не давала зародиться в нем брезгливости и пресыщению, прибегая к множеству хитростей, умеряя его внезапную горячность. Но вдали от нее, вдали от комнаты Барбары и растения с мясистыми листьями в вестибюле воспоминание о близости с Жасинтой и о том, что ей предшествовало, вызывало в нем гадливое чувство. Особенно в последнее время. Словно впитавшийся в кожу тошнотворный запах. Словно непристойная татуировка. Напрасно он окидывал холодным, внимательным взглядом это порочное и немолодое тело, увядшее от излишеств, морщинки под слоем крема, который ему хотелось содрать ногтями; очевидность подделки не только не отвращала его от Жасинты, но, напротив, привязывала к ней.

Как он мог до этого дойти? Как все это началось, Васко?

Они познакомились год назад.

На даче у Малафайи.

II

Загородный дом Малафайи был демократичен, как республика: совсем не обязательно было знать хозяина, чтобы летом по воскресеньям отдыхать в его владениях под акациями, под могучими соснами или загорать у бассейна, где собиралась компания молодежи и целыми днями хохотала, слушала пластинки и ныряла, пока более пожилые гости нежились на террасе в шезлонгах, вяло поддерживая беседу о том о сем, а вдалеке виднелось, словно застывшее в неподвижности, море, голубое, зеленое, отливающее всеми цветами радуги или в белых барашках, если легкий бриз колыхал его поверхность; прибрежные дюны, ощетинившиеся от порывов ветра; отроги горного хребта, которые круто обрывались над виноградниками и переходили в ровное плато возле дома, так что терраса занимала прочную позицию в этой гористой местности, господствуя над ней без всякого риска свалиться в пропасть; яркие мальвы, посаженные вдоль забора, огораживающего ферму ("Какая ферма, с чего вы взяли?! Всего-навсего огородный участок, только без капусты и репы", - разъяснял польщенный завистью гостей Малафайя); молодежь собиралась у бассейна, люди постарше нежились в шезлонгах, стаканы с виски теснились на овальном столике, шахматы и бильярд поджидали того, кто не поддавался лепи в это послеполуденное время, когда солнце сковывало тело и мозг сонным оцепенением. Через распахнутую калитку входили все кому не лень и бесцеремонно располагались там, где больше нравилось. Все знали, что на даче у Малафайи, дававшей приют и аристократам, и художникам, и шалопаям, можно найти приятелей на любой вкус и что хозяин не только не сердится, наоборот, радуется этому нашествию друзей и незнакомых. Шум, разного рода неожиданности, пикантный привкус богемы действовали на него как стимулирующее средство, держали "в форме", давали хорошую тренировку уму и чувствам.

- Какого ты мнения о "Planete"*?

______________

* Французский журнал.

- Он тренирует мой мозг.

- А какого ты мнения об этом мерзавце?

- Он противоядие от скуки.

Когда ему надоедала суматоха, а роль амфитриона все же налагала на него обязанность развлекать наиболее требовательных гостей, из тех, что выгодно покупали у него картины, Малафайя уединялся в мастерской, которую велел построить в самой чаще соснового бора, где тишина, словно усталая птица, реяла над деревьями. Пусть гости сами о себе позаботятся. Или за ними присмотрит Сара, ласковая близорукая Сара, всегда имеющая томный, рассеянный вид. А он, охваченный лихорадочным возбуждением, принимался писать, словно на пятьсот километров вокруг него ничего не существовало. Стоило посмотреть на его схватку с холстом, девственным пространством, наводящим ужас, подобно необозримой пустыне, которое он в конце концов заполнял резкими мазками, напоминающими разноцветные бандерильи, воткнутые в спину разъяренного быка. Это была настоящая битва. Малафайя прицеливался, чтобы нанести удар кистью издалека, точно метал копье матадора. И всякий раз на холсте, на спине у быка, раскрывалась рана, из нее фонтаном хлестала кровь, не обязательно алая, а цвета охры или тутовой ягоды, но зато теплая и густая, как настоящая.

Это произошло в воскресенье. На террасе собралась добрая дюжина гостей; в душном воздухе жужжание голосов то взвивалось вверх, то вновь опускалось, словно назойливый слепень, когда вдруг по аллее пронесся открытый автомобиль и резко остановился, завизжав тормозами, как раз рядом с компанией, которая слушала рассказ Арминдо Серры о поездке в Соединенные Штаты. Дверцы автомобиля открылись, потом с шумом захлопнулись, и гости направились к террасе, словно ступали по завоеванной территории. Это были Жасинта, ее муж и дочь. Кто из них больше не походил на двух других? Жасинта вызывающе вздернула подбородок (такая же манера была и у Марии Кристины, только у той вызов ощущался смутно, прикрытый упреками или едкой иронией), хотя, возможно, впечатление дерзкой заносчивости возникало из-за черной родинки, похожей на вонзившее жало насекомое. По ее гордой осанке, нетерпеливому, ищущему взгляду сразу чувствовалось, что она стремится завладеть кем-нибудь одним или всеми, что с ее появлением тотчас пропадет интерес к Арминдо Серре, которого до сих пор все же слушали, несмотря на послеполуденную жару. Муж Жасинты, худой и смуглый, приблизился к террасе без всякого воодушевления, с улыбкой актера, утомленного трехнедельными репетициями, но тут же попытался изобразить из себя лихого малого, который водит машину с открытым верхом, искусно тормозит и появляется в обществе с женщиной, которую и добродетельный обыватель, встретив на улице, почтет своим долгом раздеть взглядом. Дочь держалась поодаль. У нее был робкий взгляд птенчика, еще не отваживающегося улетать далеко от родного гнезда, и жесткая складка у губ. Еще не узнав людей, она их уже ненавидела.