Его превосходительство - Елизавета Михайличенко

Разумеется, я не стал выказывать перед ними свою образованность и осведомленность, а, не вступая в спор по поводу того, что я мог бы понять, а что нет, попросту спросил:

— Древняя история, смею надеяться, у вас не изменилась? Соблаговолите же сообщить мне, в каком году пал Константинополь? Как? Вы не знаете дату важнейшего для истории не одной России, но и всей Европы события? Ну хотя приблизительно. Право, господа, не знаешь, о чем вас и спрашивать. Надеюсь, уж трех первых царственных особ дома Романовых вы назвать сможете? Тоже нет?

— Ладно, — сказал Вова с не свойственной ему доселе серьезностью. — Оставим историю. Я вам все-таки докажу, что мы из будущего. Уверен, что знаю математику лучше любого из ваших ученых. Математика — надежная вещь. Она и со временем не меняется, и строится как здание — кирпич на кирпич, так что тут я полностью уверен, что отвечу на любой вопрос.

Его спутники облегченно заулыбались.

Я принужден был признать, что Вова этот был не так уж прост. К математике я никогда не тяготел, да и подзабыл изрядно, однако ж вызов не принять не смог.

— Хорошо. Но предупреждаю, вопрос будет последним. — Я на минуту задумался. Было ясно, что за ломберным столом он весьма поднаторел в арифметике. Более же высокие математические познания никак мною не припоминались. Наконец я вспомнил, что не так давно, перебирая книги, наткнулся на старый свой учебник геометрии. Не без труда разыскав его, я открыл на первой странице.

— Ну вот, чего проще, назовите хоть аксиомы Евклида.

— Чего, чего? — сказал Вова, набычась. Было совершенно очевидно, что и про аксиомы, и про Евклида этот «ломберный математик» слышит впервые в жизни. — Да кто же это может помнить? Такую ерунду все до совершеннолетия забывают.

— Это конец, — трагически произнесла Валентина.

Смеркалось. Успевшие надоесть мне гости о чем-то шептались. Разыгрываемый ими фарс уже не развлекал меня и начинал казаться все менее безобидным. Мне становилось очевидным, что некто из проживающих в моем соседстве помещиков не только нанял жуликов с тем, чтобы они вытребовали у меня фамильный солитер, но паче того, желая надсмеяться над моим обыкновением рассуждать об грядущем просвещенном Человеке и долженствующем наступить расцвете науки и культуры, научил этих шутов назваться «учеными из будущего». Я пришел в сильное раздражение, которое усугубил Александр. Он объявил мне, что они-де не видят другого выхода, кроме как искать помощи в столице, в Академии наук. При этом он просил меня сохранить до их возвращения находившуюся в моих владениях установку.

— Довольно, сударь! — оборвал я его. — Предлагаю вам тотчас покинуть мое поместье вместе с вашей конструкцией. Не знаю, как удалось ее сюда доставить, но советую тем же образом забрать ее отсюда незамедлительно. Иначе завтра же мои хозяйственные мужички начнут разворовывать ее по винтику, и я не сумею им воспрепятствовать.

С этими словами я указал на дверь.

— Куда же мы теперь пойдем в ночь? — жалобно посмотрев, спросила Марина. Я смягчился.

— Ладно. Оставайтесь переночевать. Однако прошу больше не докучать мне.

Вскоре после я лег спать. Взявши за правило вставать на заре, я в то время и спать ложился с первыми сумерками. Ночью мне снилась Марина. То монастыркой уходила она от меня по бесконечно длинному серому и сырому коридору, то в том самом виде, в котором появилась в поместье, но с ангельскими крыльями залетала в окно моей комнаты и вдруг, уменьшившись в росте, оказывалась вместо канарейки в ее клетке и отчаянно билась о прутья, а мне недоставало сил распахнуть клетку, и я чувствовал себя причиною ее гибели. Проснулся я, услышав осторожные шаги за дверью в направлении моей комнаты. Сны еще горячили мое воображение, и мне привиделось, что это Марина. Кто-то прошел мимо двери, и сквозь щель внизу я увидел отблеск свечи.

Волнуемый странными чувствованиями, я достал всегда висящий в изголовье заряженный пистолет Лепажа и покинул дом. По отблеску в окнах я следил движение злоумышленников. Свеча, как и предполагал, задержалась в комнате, где хранился солитер. Чрезмерное доверие мое к людям, подчас незнакомым, оказало мне дурную услугу. По потаенной лестнице я пробрался в комнату с той стороны, откуда меня не могли ожидать.

Вставив свечу в шандал, оба «ученых» пытались вскрыть шкатулку с секретом, в которой хранились драгоценные камни.

— Господа, — негромко окликнул я их, — не кажется ли вам, что вы злоупотребили моим гостеприимством?

Оба они вздрогнули от неожиданности при звуке моего голоса. Приступ дикой ярости овладел Вовой.

— Саня, — прорычал он, — я его сейчас кончу.

Схватив шандал, разбойник шагнул ко мне. Я извлек пистолет наружу.

— От вас, вижу, станет из алчности и человека убить. Пора положить вам преграды. Поручаю вас закону, господа.

На Вову было страшно смотреть.

— Ничего, — сказал он хрипло, — игрушка однозарядная. Саня, ты уж как-нибудь вытащи отсюда девочек.

В следующий миг свеча оказалась задутой. В полной темноте я успел нажать на курок и выстрелил наугад, прежде чем тяжелый удар обрушился на мою голову.

Когда я очнулся, уже светало. Первое, что я увидел, был пузатый силуэт тогдашнего нашего капитан-исправника, как бишь его… забыл. Склонясь над буфетом, он наливал себе, как мне показалось, уже не первую рюмку очищенной. Из-за двери раздавался нестройный хор взволнованных голосов дворни.

Мне не потребовалось спрашивать, чтобы представить, что произошло. Выстрел переполошил весь дом. Мужик меня любит. Да, право, и есть за что. Вы знаете, я своим мужикам, что отец родной. Так что, найдя меня простертым на полу, пришли они, конечно, в сильное негодование и уже не дали злоумышленникам уйти, а поучили их на свой лад, то бишь изрядно поколотили и лишь тогда послали за капитан-исправником. И действительно, вскоре после за окном послышались громкие стоны да скрип несмазанных колес телеги, увозившей преступников в город.

Здоровье мое поправлялось медленно, и я не присутствовал на суде. Знаю лишь, что и пред судьей упорствовали они о том, что прибыли из будущего. Я полагаю, для того, чтобы их определили в приют для скорбных душою. Но и это последнее affectation[2] им не удалось, и отправили их всех четверых на каторжные работы в Сибирь.

Что до циферных часов, то ходили они с год исправно и с отменной точностью, после цифры стали блекнуть до полного исчезновения. Никто не мог их починить мне ни в Петербурге, ни в Париже, где, вестимо, никакого «часовых дел мастера Бельмондо» и в помине не знали. Все часовые мастера, рассмотрев часы, лишь руками разводили.