Пломбир в шоколаде - Рена Арзуманова

– Твоим мальчикам? Нет, и в мыслях такого не было. Современные мальчики даже и не знают, что это такое. У них другие игрушки. Я сам выжигать буду!

– Сам? – я перестала обнимать папу. Мне уже было не так страшно. Обогнув его внушительную фигуру, я села на второй табурет. Напротив. Лицо в лицо. Глаза в глаза. Папа выглядел спокойным. Не может человек, который готовится к смерти, выглядеть так спокойно. Или может? Ведь я всю свою жизнь была уверена в том, что папа может всё. Сколького ещё я о нём не знаю?

– Да, сам. Я всю жизнь об этом мечтал. Ещё когда пацаном был. У нас тогда какие развлечения были? Да никаких, а тут вдруг все выжигать кинулись. У кого было увеличительное стекло – тот король! Первый парень на деревне. А мне мамка выжигать не давала…

– Почему не давала?

– Не знаю, доча. Вернее, сейчас знаю, а тогда не понимал. Считал её злой и склочной. Да она и была злой и склочной. Что она хорошего в жизни видела? Ничего! От такой жизни, как у неё, каждый бы склочным стал. Всю жизнь в колхозе горбатилась. Только замуж вышла, только первенца родила – война началась. Папу, конечно же, на фронт забрали. А у баб в деревнях свой личный фронт открылся: им то ли за урожай бороться надо, то ли за мальцов своих. За урожай мама боролась и душой, и телом. Как же – всё для фронта, всё для победы! Там муж. А Сеньку, брата моего старшего, не уберегла, схоронила. От голода он умер. И знаешь, Васька, что мне обиднее всего? Что я всё про мамку свою начал понимать вот только-только… – папа разлил по рюмкам остатки водки. – Давай, доча, помянем маму мою, Анастасию Иосифовну. Пусть земля ей будет пухом.

Мы молча выпили. Не чокаясь. Мы сегодня весь день пьём не чокаясь. Как на поминках. Кого хороним? К чьей смерти готовимся?

– На чём я, доча, остановился? Ах да… Сеньку мама схоронила. Потом и война закончилась. Всё плохое рано или поздно заканчивается. И хорошее, что характерно, тоже заканчивается. Ничто не вечно. Даже память. Вот не станет меня – кто мою мамку вспомнит?

– Я вспомню. Ты только не умирай так сразу, пап. А бабушку я хорошо помню. Пироги её помню.

– Пироги… – папа усмехнулся. – А знаешь, доча, пока мама к нам сюда, в город, не переехала, я и не знал, что она такие пироги стряпать может. Даже злился на неё, что мне, мальцу, не пекла. И вот только недавно понял – не из чего ей те пироги печь было. Беднее нас в деревне никто тогда не жил. Хотя только маме и привалило такое счастье, что муж с войны вернулся. Без двух ног, контуженный, но, как ни крути, мужик в доме. Меня вот состряпал. Я день в день через девять месяцев после его возвращения родился. Папу летом сорок четвёртого комиссовали, а я аккурат в мае сорок пятого народился. В победный месяц. Страна ликовала, и мамка моя ликовала. Гордилась, что смогла дитё выносить и родить, что не растеряла своей женской сущности. Бабы над мамой за это всю жизнь подшучивали, она краснела, но голову гордо держала. А то как же! Ей, не самой красивой в деревне, такое счастье привалило – мужик с войны вернулся! Завидовали ей даже. И эта зависть соседок очень маме льстила. Помогала жить, помогала человеком себя чувствовать. И это я, доча, к сожалению, тоже поздно понял. Мамки в живых уже не было. А тогда, ребёнком, злился ужасно. Всё думал: что она с этим обрубком, как с дитём, тетешкается. На руках его с постели за стол таскала. А я сам этих его культей стеснялся ужасно. А уж как выпьет, а он это дело уважал, так я от него под кроватью прятался. Только я нос наружу, а он в меня протезом. И ведь редко когда, гад, промазывал. Не зря на войне снайпером был. Но одно дело – бить фашистов, а другое дело – родного ребёнка. По моему разумению, должна была рука хоть раз дрогнуть. И мамка меня не защищала. Я от неё только и слышал, что терпи, мол, сынок. А за-ради чего терпеть – не объясняла.

Папа замолчал. Достал из кармана пачку сигарет без фильтра. Закурил. Протянул мне. Я отрицательно помотала головой. Мне безумно хотелось пить, но я не решалась уйти в дом. Мне не хотелось прерывать папин рассказ. Мне было безумно страшно от мысли, что он чего-то не договорит, о чём-то, очень главном, забудет, пока я буду ходить за водой. Забудет и… Нет, не умрёт, не станет папа умирать у нас на глазах, не в его это характере. Просто забудет и не договорит. А больше эту историю его детства договорить будет некому.

– Ни одного хорошего воспоминания об отце. Как такое возможно, доча?

Я пожала плечами.

– Мамку свою я хоть теперь понял. Понял, что и сам во многом виноват перед ней. Не помогал, хлопот доставлял, злился на неё. И её за многое простил. А батю – нет, не понял. Чего ему не хватало? С войны вернулся. Пусть без ног, пусть! Но вернулся ведь! Мамка с ним, как с иконой, возилась. А он ни одного доброго слова ей на моей памяти не сказал. И мне, пацану, ни одного доброго слова! А потом он стал гнить. Живьём. Какие-то старые раны вдруг открывались и гнили. А пацаны деревенские, как раз все поголовно, увлеклись выжиганием. Самые рукастые так Сталина на деревяшках выжигали, что любо-дорого смотреть. Ну и мне, конечно же, захотелось. Что я, не пацан, что ли? Я и увеличительное стекло у соседа за две картофелины выменял. А картофелины эти у того же пацана на огороде и украл. А мама упёрлась: нет – и всё тут! Никакого выжигания. Лупу у меня отобрала, спрятала, а потом соседка у неё эту лупу для своего сынишки на яйцо выменяла. Представляешь, доча, какой в те времена товарообмен был интересный? А яйцо это мама сварила и батю угостила. А мы с ней только смотрели, как он его съел за два укуса. С крупной солью. Я это как вспомню, так сразу же рот голодною слюной наполняется по сей день, хотя с того времени я этих яиц съел видимо-невидимо. Ан нет же, мне то яйцо покоя не даёт! Я как-то спросил у мамки, когда уже совсем взрослый был: за-ради чего она это сделала. А она и не помнила, представляешь? Я всю жизнь слюной давлюсь, а она всем всё простила и позабыла. Или не простила?

Папа поднял бутылку, повертел её в воздухе, убедился, что она пуста.

– А почему же тебе мама выжигать не позволяла? Ведь вроде это совсем безобидное занятие?

– Не знаю, Васенька. Не знаю. То её запах горелого дерева раздражал, то запах лака, который я у пацанов подворовывал и свои самоделки им покрывал. А вот смердящий запах гниющего отца не раздражал, она его, как дитё, каждый день настоем ромашки обмывала. Ромашка эта, конечно, как мёртвому припарка, но других настоев тогда не было. Марганцовка на вес золота была, а золота у нас отродясь не водилось. Разговорился я что-то, а на пустую бутылку разговор не клеится. Как ты думаешь, мать нам выдаст ещё чего-нибудь выпить?

– Я бы не стала рисковать, – честно призналась я.

– Ну, и я не стану. Она сегодня какая-то раздражённая. Даже не пойму – с чего?

Я выразительно посмотрела на гроб. Папа проследил за моим взглядом и улыбнулся. Как-то радостно улыбнулся. Перед смертью так не улыбаются. Хотя откуда мне знать, кто в каком настроении эту самую смерть встречает? Может, тот, кому она во благо, кого избавляет от страшных болей и страданий, именно так и улыбается. Но папа совсем не выглядит человеком, которого мучает болезнь.

– А с чего я вообще весь этот разговор начал, доча? – папа смотрел на меня растерянно. – Ах да! С того, что затеял я уборку чердака. Разбирал всё ненужное, что за годы жизни накопилось. И столько там всего ненужного. На что жизнь тратим, Васенька? А вот аппарат для выжигания очень меня порадовал. Ты знаешь, мне его мамка подарила. Когда к нам в город, в этот самый дом, мною построенный, жить переехала. Когда уже ты у нас народилась. Когда я уже сам взрослым мужиком был. Когда мне этот аппарат совсем и не нужен был – она мне его подарила. Я тогда, хорошо помню, подумал, что мамка так ко мне подлизывается. По-деревенски просто и хитро. Как благодарность за то, что мы её в город жить взяли, что не оставили одну помирать в деревне. С какой же ещё целью можно дарить то, что человеку сейчас совсем и не нужно? А вот сейчас, как нашёл этот её подарок, так вдруг понял, что не подлизывалась она, нет! Не задабривала меня, а прощения у меня таким образом просила. Что бы мне этого тогда не понять?! Что ж мы все только задним умом сильны? Когда уже обнять и простить некого? И так мне, доча, в ту минуту моего понимания захотелось в детство вернуться! Да с этим аппаратом! У всех пацанов лупы, а у меня – целый агрегат! Может быть, моя жизнь, сделай мне мамка такой подарок тогда, когда мне десять лет было, совсем по-другому бы пошла?

– А ты бы хотел другой жизни, папа?

– Хотел бы я другой жизни? – папа внимательно посмотрел на меня. – Не знаю, доча. Я даже не знаю, хотел бы я другого детства. Я за эти дни столько всего передумал. Я мамку понял. Наконец понял. Понял, что жил я не хуже, а даже лучше многих пацанов в деревне. Их мамки били, а меня она пальцем за всю жизнь не тронула. Раздражалась – да, кричала, но чтобы ударить – нет, не припомню такого. А скажи мне, кто бы на её месте не раздражался при жизни такой? Никакого бабского счастья. И то, что всё моё детство она тетешкалась не со мной, а с батей, я ей тоже простил. Она знала, что я вырасту, встану на свои ноги и пойду по жизни без костылей, а вот батя…