Азазель - Юсуф Зейдан

Улыбнувшись, епископ так ответил на это:

— Мы творим многие иные прегрешения, помимо греха вкушения плода запретного дерева. Мы делаем это, мы — дети Иисуса, но не потому что мы унаследовали Адамов грех, а потому что переняли от него способность грешить и готовность совершать грех. Это долгий разговор, достопочтенный отец, мы поговорим об этом подробно на следующем собрании…

Несторий поднялся, давая понять, что беседа окончена. Собравшиеся обступили епископа Феодора со всех сторон для целования руки. Я увидел, как Несторий взял епископа под руку и увел от толпы в его покои. Когда епископ проходил мимо, то с явной благосклонностью посмотрел в мою сторону, словно давно меня знал. Я смутился.

Спустя час я все еще оставался вместе с другими монахами и священниками в большой зале, где нас угощали замечательными фруктами, которые приносят деревья на севере. Наконец меня позвали.

Епископ Феодор не страдал какой-либо болезнью, просто ему в ту пору исполнилось семьдесят четыре года и тяготы паломнического путешествия утомили его. Я понял это еще два дня назад, когда он торжественно прошествовал мимо меня во главе процессии. Однако я не спешил сообщить ему о своем заключении относительно его состояния, но стал пользовать его с должным вниманием и уважением. Я почтительно взял его руку и поцеловал ее. Затем стал прощупывать его пульс, который был довольно слаб. Я достал кое-какие из припасенных трав, ускоряющих ток крови и улучшающих работу сердца, и попросил приготовить их на медленном огне, затем охладить и пить в таком виде. Несторий дал знак одному из дьяконов, стоящих возле двери, и тот поспешил выполнить мою просьбу. Какое-то время мы все молчали. Потом вошел служка, принесший стакан, Несторий принял у него снадобье и попробовал его прежде, чем передать епископу.

— Ну, как на вкус, дорогой Несторий?

— Неплохо, Твое Блаженство, — и сладкое, и ароматное, надеюсь, это лекарство подействует, по воле Господа.

Епископ обрадовался, и черты лица его смягчились. Он уселся поудобнее и, перед тем как пригубить лекарство, сказал:

— Да будешь благословен ты, Несторий, и ты, отец лекарь. Как тебя зовут?

— Гипа, Твое Блаженство.

— Странно. А почему говорят, что ты египтянин, — это ведь не египетское имя?

— Меня стали так называть после Александрии, отец мой.

— А как ты там оказался?

С величайшей предупредительностью вмешавшийся в разговор Несторий поинтересовался, не желает ли епископ немного отдохнуть. Феодор с приятной улыбкой и по-дружески шутливо ответил на это:

— Оставь свою отеческую заботу, Несторий. Мой отец скончался уже очень давно, и я скоро воссоединюсь с ним. Дай мне послушать историю этого лекаря-монаха. Он мне нравится. У него в глазах искренняя пытливость. Это напоминает мне задор, который я наблюдал во взгляде моего духовного брата Иоанна Златоуста, когда мы были детьми.

Несторий наклонил голову в знак послушания и, намереваясь оставить нас наедине, произнес негромким голосом:

— Как пожелает Твое Блаженство. Гипа, я буду ждать тебя в большой зале после того, как вы закончите разговор.

— Нет, Несторий, останься с нами, а ты, Гипа, расскажешь мне, где родился и как оказался в Александрии.

Несторий дал знак стоящим у двери дьяконам и слугам, и все они удалились. Наш разговор не прерывался до тех пор, пока не вошел слуга с подносом угощений на ужин, который он поставил на столик справа от кровати епископа. Феодор ослабил пояс и пригласил нас ближе к столу, заметив иронично Несторию по-сирийски:

— Быть может, эти яства станут для меня последней вечерей.

— Да продлит твои годы милостивый Господь наш, отец мой. Мы всегда будем в тебе нуждаться.

Стесняясь, я все же присоединился к их трапезе. Блюда были изумительны. Когда я стал их нахваливать, Несторий подначил меня:

— Это благословенная пища, приготовленная на огне литургических песнопений и приправленная псалмами.

Мы весело рассмеялись его шутке. Епископ вновь повернулся ко мне, приглашая закончить рассказ. До этого я успел поведать ему о том, что родился в деревне на юге Асуана, что учился в Наг Хаммади и Ахмиме. Разумеется, я ни словом не обмолвился о той трагедии, что случилась со мной у берегов острова Элефантина{11}, какие ужасы происходили на моих глазах в Александрии и к каким разрушениям они привели в день «Великого страха». Епископ был внимателен и слушал с вежливым интересом. Он улыбался, а я не собирался огорчать его живописанием сцен насилия и рассказами о сутки не прекращавшейся резне. Прожевывая поданный Несторием кусок лепешки, пропитанной оливковым маслом и посыпанной горным тимьяном, епископ спросил меня:

— Ты изучал логику, сын мой?

— Да, Твое Блаженство, я изучал ее в Ахмиме у одного человека, не христианина, выходца из окрестностей Асьюта. Он был знатоком древней философии, причем выдающимся.

— А это естественно, сын мой, — из тех краев происходили великие философы. Ты понимаешь, Гипа, кого я имею в виду?

Немного поколебавшись, я ответил до крайности учтиво, как требовал того его епископский сан:

— Нет, Твое Блаженство, не понимаю.

— Скажи ему, Несторий.

— Его Блаженство имеет в виду Плотина{12}.

— Да, отец мой Несторий, правильно.

Несторий, наблюдавший за мной краешком глаза, усмехнулся, дав понять, что он прекрасно понимает: я уклонился от прямого ответа из уважения к епископу. Сконфузившись, я опустил голову и сделал вид, что рассматриваю пальцы у себя на ногах. Епископ Феодор ничего этого не заметил: он сидел, устремив взгляд на потолок. Мне начало казаться, что он беседует сам с собой или со своим старинным другом Иоанном Златоустом, когда епископ вдруг произнес:

— Я много думаю о Плотине и о Египте. Там, а не здесь находятся многие корни нашей веры. Там было положено начало отшельничеству и мученической смерти за веру. Оттуда был позаимствован символ креста и оттуда пришло евангельское слово… Даже Святая Троица — впервые эта идея с предельной ясностью была сформулирована именно Плотином, который говорит об этом в своих «Эннеадах».

Повинуясь внезапному порыву, я, сам того не желая, прервал речь епископа:

— Нет, отец мой, Троица, по философу Плотину, — это Единое, Божественный Ум и Мировая душа, а в нашей небесной божественной вере это Отец, Сын и Святой Дух, и различие между этими двумя толкованиями очень большое.

— Полегче, монах, нельзя перебивать Его Блаженство епископа! — резко осадил Несторий мой неожиданный порыв, в котором не было никакого умысла. Впрочем, это не убавило симпатии ко мне епископа Феодора: он внимательно посмотрел на меня с прежней улыбкой, в которой теперь стали заметны изумление и усталость.

Епископ положил руку на мое плечо, благословил меня, осенив мою грудь крестом, и направился в опочивальню. Мне оставалось только откланяться, бормоча извинения. Я мечтал, чтобы меня поглотила земля, дабы избавиться от застенчивости.

— Ничего, Гипа, молодости свойственна порывистость, мы в твоем возрасте тоже легко зажигались. Несторий, дорогой, проводи этого доброго монаха и будь к нему снисходителен — он мне понравился.

— Не беспокойся о нем, отец мой. Я провожу его до ворот церкви Воскресения, все равно я собирался пойти туда на вечернюю молитву и службу.

— Да благословит тебя Господь, Несторий.

Когда мы вышли из трапезной, к нам присоединились два дьякона и какой-то тщедушный человек лет сорока, которого я принял за одного из слуг епископа Антиохии. Они следовали за нами, не произнося ни слова. Несторий приглушенным голосом читал молитвы, а я смущенно молчал. Вдруг посреди дороги он обратился ко мне с вопросом:

— Гипа, а ты читал «Эннеады» Плотина?

Я ответил со всей осторожностью:

— Да, отец мой. Я несколько месяцев изучал этот труд в Наг Хаммади. У меня даже есть его копия, которой больше сотни лет.

— Очень хорошо, я бы хотел взглянуть на нее.

Ответ Нестория успокоил меня и развеял мою подозрительность. Я не прочь был продолжить беседу и поэтому сказал, что храню книгу в келье, а затем, немного поколебавшись, добавил:

— У меня есть и другая книга, на которую ты, возможно, тоже захочешь взглянуть. Может быть… Это работа Ария «Пир»{13}.

— «Пир»! Мы изучали эту поэму в Антиохии давным-давно! Я думал, что наша копия — единственная, уцелевшая после костра. В любом случае дай мне на нее посмотреть. Она полная?

— Да, отец мой, записана по-коптски на папирусе.

— На коптском! Удивительно… А на скольких всего языках ты читаешь, Гипа?

— На четырех, отец мой: на греческом, арабском, коптском и арамейском. Мне ближе всего арамейский, потому что на нем говорил Иисус.

— Мы называем его не арамейским, а сирийским, это позволяет отделить благословенное христианское время от более раннего, языческого и еврейского.