Прощание с миром - Василий Субботин

Долго я еще ей так сочинял…

У него, говорю, и хвоя не такая, как у всех. Это на вид только как будто хвоя, а в действительности это чешуйки такие…

Много мы в тот день ездили и много интересного видели.

Конечно, что касается сливочного мороженого и этих кустиков, из которых чернила делают, я это придумал. А все, что про голубой реликт, все правда.

Мы привезли домой шишку этой необыкновенной ели.

Грибы-ягоды

После обеда отравились мы с девочкой нашей, с Валенькой, в лес. Идет моя Валенька и в руках корзину несет, обеими руками ее держит.

Пахнет лесом, летом. У дороги брусники гладкие листки. Цветы. Солнце.

А в лес вошли — сосной и земляникой пахнет, смолой разогретой. Чайным листом…

Одуряющие запахи!

Лиловая морошка зреет, и белки по соснам прыгают.

Скоро нам и грибы стали встречаться. Сначала подорожник попался, твердый такой, что ногой нельзя раздавить. Потом — бычок и несколько синявок. А Валенька идет озабоченная. Ей ничего не попадает. Тащит она свою корзину, а корзина больше Валеньки.

Идет-идет и назад оглянется. Тащит она свою громоздкую корзину и ягодки собирает. А ягодки в это время известно какие — земляника. И опять смотрю, нет-нет да и оглянется назад. Сорвет земляничку и оглянется.

— Что ты? — спрашиваю.

— Медведя боюсь…

— Здесь медведей нет, — говорю.

Не верит.

Стал я говорить, как это глупо — медведей бояться. Ну что он, медведь, может сделать! Медведей в этих местах давно и нет. Если бы даже медведь нас увидел, он бы первый от нас убежал. Зачем ему Валенька? Он малиной питается. И очень любит муравьев. Сунет лапу в муравьиную кучу и облизывает.

Конечно, в прежние времена и медведей было больше. И лесу. Когда жив был мой дед и сам я еще без штанов бегал, этот самый лес прямо к дому подступал. Боялись далеко отходить от избы. Тут липняк был густой. Сколько раз было — отойдет человек на несколько шагов от дома своего, а обратно дорогу отыскать не может.

Девочка однажды одна потерялась. Выйти не могла. Заигралась она, мы вокруг избы в прятки играли. Отбежала и не вернулась. На другой год уж нашли. Под хворостом…

Топтыгин всегда так делает. Хворостом завалит тебя и уйдет.

Мне так всегда говорили: «Смотри, медведь задерет…»

Но я этого ничего Валеньке не рассказываю. А то домой запросится.

Грибов, как нарочно, все больше попадаться стало. У меня уже корзина полная — красный подосиновик, несколько маслят, рыжики, валуи. Потом и белый пошел. Только Валя моя никак ничего найти не может. Она все больше корзину таскала. Ее увлекла земляника.

Гриб ведь надо искать. Грибы — прячутся. Гриб, моя милая, это не ягоды. Гриб — всегда находка. Найти гриб — всегда событие… Гриб надо высмотреть. В самом деле: идешь, идешь, и вдруг — белый гриб! На поляне, на виду… Он всегда на виду, когда его найдёшь. А вроде бы ты только прошел. И ничего не было.

Всегда это так неожиданно, врасплох.

Это как игра какая. Прошел — его не было, а вернулся — он появился.

Поляна за поляной, каждое дерево обходишь. Ничего. И вдруг — еще одно дерево обошел, а они тут и есть. Прямо перед тобой.

Гриб, говорят, будто бы за семь минут вырастает. Надувается, надувается, и раз — вырос.

Будто вспыхивает…

Валя уставать уже начала. Идет, нога за ногу заплетает, за пенечки запинается. Да и солнце припекает.

А тут как раз место чистое, выкошенная полянка попалась. И Валя что-то мне из-за березки кричит, голос подаст. Гриб, оказывается, нашла. «Что такое я нашла?»

А это обабок у нее в руке. Так подберезовики у нас называют. Грибок мягкий, на высокой длинной ножке. Стоит, шляпочку надвинув.

— Хороший? — спрашивает девочка.

— Хороший, — говорю. — Клади в корзину.

Очень она обрадовалась. Еще бы — сама гриб нашла. Слышу, уже даже поет за березами. Идет и весело приговаривает:

Гриб обабок — корень набок!

Скачет оно на одной ножке, рада, что сочинила.

После этого у нее и пошло. Раньше ничего не видела, а тут открылось ей, стала находить один гриб за другим…

С грибами всегда так: ходишь, ходишь — ничего не находишь. А только один гриб нашел — тут тебе они и начнут попадаться.

Приободрилась Валенька. Про ягоду забыла. Ходит и в корзину мою заглядывает, смотрит, сколько грибов там — хочется ей меня обогнать. И домой не просится, и комары ее не кусают. Тишина такая кругом. Солнышко.

Совсем, гляжу, осмелела. Наклоняется за земляничинкой, размахивает корзинкой и задорно так с вызовом поет:

У медведя на боруГрибы-ягоды беру…

Поет-поет, а оглядывается. Ведь медведи и вправду людей задирают.

Выморозок

Всю зиму он так по этой тропе и ходил, от дому до кирпичных красных ворот. Точнее было бы сказать, что его водили, потому что сзади шла нянька.

Я уж думал, что это его наказывают…

Помню, как я удивился, в самый первый раз встретив его на улице, — зима в тот год была довольно суровой. Я едва успел сойти с поезда, только- только приехал. Я уже не шел, а бежал, спрятав нос в воротник старой собачьей дохи. От холода у меня даже коленки сводило. Тут-то я и заметил его у себя на тропе, под ногами. И тотчас уступил ему дорогу.

Маленький, краснолицый, похожий на бодливого бычка, он сердито прошел мимо меня. Прошел так, что даже брови сдвинул.

Нос у него был пуговкой.

На другой же день я спросил у няньки — она стояла на крыльце и, как видно, очень мерзла, — спросил, что происходит, за что его держат на улице? Оказывается, так и надо, нужно, чтобы он так вот ходил… Дома он часто болеет. И вот его отправили из Москвы сюда, в эту деревню.

Каждый день я теперь сталкивался с ним на нашей тропе.

В самую лютую стужу, когда мы сидели по домам, не смея даже высунуться за дверь, он по протоптанной, узкой, утонувшей в снегу тропинке, большелобый, толстенький, подвязанный красным кушачком, закутанный в стеганую поддевку, расхаживал преспокойно со своей лопаточкой.

Кажется, на морозе положено было его держать часов десять.

Он так привык быть на холоде, что дома, в комнате, он жить уже не мог. Как только с ним приходили в дом и он оказывался в тепле — он начинал плакать. Оттаивал и начинал плакать.

Так что на морозе надо было держать его круглые сутки.

Один раз я выезжал в Москву рано и встал еще до света — и думал, что его ещё нет, но, когда я вышел на крыльцо, его уже выводили.

Так он всю зиму и прожил на улице… Забрать домой его было почти невозможно.

Он уже красный был весь. Весь, как стручок перца, красный…

Всегда ходил по одной и той же тропинке и всегда держал в руках эту свою лопаточку. Обморозившаяся нянька все чаще убегала греться.

Посмеиваясь, мы говорили, что по утрам, когда встает, еще, чего доброго, его усаживают в ведро со льдом.

Пришла весна, и нашего парня от нас увезли, и скоро мы даже забыли о нем. Но как же мы были удивлены, когда на другой год вместо этого толстощекого здоровяка привезли другого ребенка — бледную, хилую девочку.

Она шла по той же тропинке в сопровождении той же няни.

Смешная белка

Все вокруг завалил снег. И на деревьях, и на крышах — всюду его было много, всюду было бело… А тут еще ночью свежего подсыпало.

Я возвращался из Москвы. Мы шли вдвоем, заново проминая тропинку. День был свежий, тихий, морозный. Солнышко хоть и светило, но было слабое и тусклое. Всегда в эти минуты не знаешь, то ли оно есть, то ли его нет. И тишина была неслыханной, огромной, какой она вот единственно в такой мороз и бывает.

Мне показалось, что с одной сосны вроде бы сыплется… Что там ни говори, но странно при такой тишине… Двести сосен вокруг, и нигде ничего не сыплется, а с этой вдруг сыплется. Мы поглядели, поглядели, но так ничего и не увидели.

Немного прошли еще и свернули к дому. Спутник мой, смотрю, — он шел впереди — что-то мне показывает… У калитки, сразу за воротами, прямо в снегу, белка красная. Хвост черный, а сама рыжая, маленькая…

В ту же секунду она, как только увидела, что мы на нее смотрим, на дереве оказалась. Подскочила… Но не высоко так. Цепляется за кору коготками и оглядывается на нас.

Мы подбежали к ней, проваливаясь в снег, в канаву. Она еще повыше поднялась. Ненамного. Непуганые белки!.. Охватила сосну лапками и висит. Вниз на нас смотрит. Потом уж, когда палкой стучать стали, она взлетела вверх.

Мы ее начали гонять, а она знай прыгает по соснам, с одной ветки на другую… Тишина вокруг, безмолвие, ни один сучок не шевельнется, и одна только эта, среди белого снега и зеленого леса, кувыркающаяся в засыпанных снегом ветвях белка… И что странно — все вблизи двора держится… Кружит… Дошла до угла забора и обратно во двор.