Тайный агент - Джозеф Конрад

– Вам следует чтить память покойного барона Стотт-Вартенгейма, – вдруг сказал он.

На потупленном лице м-ра Верлока отразилась досада.

– Позвольте напомнить вам, – сказал он, – что я явился сюда, потому что меня вызвали экстренным письмом. За одиннадцать лет моей службы я был здесь не более двух раз и, конечно, не в одиннадцать часов утра. Вызывать меня в такое время весьма неблагоразумно. Меня могут увидеть, а это, зваете ли, была бы не шутка для меня.

М-р Вальдер пожал плечами.

– Это уничтожило бы мою полезность, – продолжал Верлок, вспылив.

– Это ваше дело, – проговорил м-р Вальдер с ледяной вежливостью. – Когда вы перестанете быть полезным, вас удалят. Да, удалят. Вас… – м-р Вальдер остановился на минуту, нахмурив брови, и потом снова просиял и оскалил красивые белые зубы: – вас прогонят, – закончил он с злорадством.

М-р Верлок снова должен был напрячь все силы, чтобы побороть слабость в ногах. У него, действительно, по пословице, ушла душа в пятки. Преодолев себя, он поднял голову и смело взглянул м-ру Вальдеру прямо в лицо. Тот совершенно спокойно выдержал его взгляд.

– Нам нужно поднять дух у членов миланской конферевции, – сказал он. – Мысль об организации международной борьба против политических преступлений не находит достаточного сочувствия. Англия не хочет примкнуть к организации. Удивительно нелепы они со своим преклонением перед кумиром свободы личности! Нельзя подумать без возмущения о том, что всем вашим приятелям стоит только приехать сюда…

– Зато они все у меня на виду, – прервал его м-р Верлок.

– Было бы гораздо лучше держать их всех под замком. Нужно довести до этого Англию. бессмысленная английская буржуазия становится сообщницей тех самых людей, цель которых – выгнать собственников из их домов и обречь их на голодную смерть. Пока у собственников еще есть в руках политическая власть, им следовало бы пользоваться ею для того, чтобы уберечь себя. Вы, я полагаю, согласны с тем, что средний класс отличается необыкновенной глупостью.

– Да, – согласился Верлок.

– У этих людей нет воображения. Они ослеплены идиотским тщеславием. Нужно их перепугать – тогда они опомнятся. И вот как-раз теперь психологический момент, когда нужно пустить в ход ваших друзей. Я вызвал вас, чтобы раввить эту мысль.

М-р Вальдер стал развивать свой план очень свысока, презрительным тоном, обнаруживая в то же время большое невежество относительно истинных целей и методов революционеров. М-р Верлок был поражен. Первый секретарь посольства непростительно смешивал причины со следствиями, самых выдающихся пропагандистов – с безразсудными бомбометателями, предполагал организацию там, где она не могла существовать в силу обстоятельств, говорил о революционной партии, то как о строго дисциплинированной армии, в которой слово вождя – закон, то как о шайке разбойников. Раз даже м-р Верлок раскрыл рот для протеста, но движение поднятой кверху красивой белой руки остановило его.

Вскоре он пришел в такой ужас, что даже не пытался возражать. Он слушал с безмолвным страхом, который мог казаться безмолвием глубокого внимания.

– Нужна серия преступных деяний, – спокойно продолжал м-р Вальдер, – совершенных здесь… именно совершенных, а не только задуманных; иначе это не произвело бы никакого впечатления. Ваши друзья могли бы разрушить огнем пол-Европы, и это бы не возбудило здесь общественного мнения в пользу карательных законов. Тут слишком привыкли думать только о себе.

М-р Верлок откашлялся, но у него захватило дыхание, и он ничего не сказал.

– Нет надобности в кровавых преступлениях, – продолжал м-р Вальдер, точно читая научную лекцию. – Нужно только придумать что-нибудь достаточно эффектное. Лучше всего, например, чтобы преступный замысел был направлен, например, против каких-нибудь зданий. Что, по-вашему, в настоящее время, фетиш буржуазии? Что, мистер Верлок?

М-р Верлок развел руками и слегка пожал плечами.

– Вы слишком ленивы, чтобы подумать, – сказал м-р Вальдер, увидав его жест. – Обратите внимание на то, что я скажу. Современный фетиш – это ни монархическая власть, ни религия. Поэтому, оставим в покое церкви и дворцы. Вы понимаете меня, м-р Верлок?

Гнев м-ра Верлока нашел исход в игривости.

– Отлично понимаю. А как вы думаете насчет посольств? Серия покушений на равные посольства… – начал он, но не мог продолжать, не выдержав холодного, пристального взгляда первого секретаря.

– Вы умеете быть шутливым, – небрежно заметил тот. – Что ж, это недурно. Это оживляет, вероятно, ваше красноречие на социалистических конгрессах. Но тут не место шутить. Гораздо полезнее для вас тщательно выслушать то, что я скажу. Так как от вас требуют фактов, а не басен, то постарайтесь воспользоваться тем, что я беру на себя труд вам изложить. Священный фетиш наших дней – наука. Так почему вам не возбудить ваших друзей против этого деревянного идола? Разве наука не принадлежит в тем учреждениям, которые должны быть сметены с лица земли во имя торжества пролетариата?

М-р Верлок ничего не сказал, опасаясь, что у него вырвется крик негодования, если он раскроет рот.

– Вот что вам следовало бы организовать. Покушения на людей, стоящих у власти, конечно, эффектны сами по себе, но уже не так, как прежде. Эта опасность стала как-то укладываться в общую схему жизни всех глав государств. Это уже стало банальным – особенно с тех пор, как убито столько президентов. Ну, а желание взорвать церковь, как оно ни ужасно на первый взгляд, все же не так сильно действует на умы, как может показаться человеку неопытному. До чего бы такое преступление ни было революционным и анархическим по существу, все же найдутся дураки, которые увидит в нем религиозную манифестацию; а это лишило бы террористический факт того специально пугающего значения, которое мы хотим ему придать. Взрыв ресторана или театра тоже может приобрести чисто политическое значение, казаться местью голодных людей. Все это слишком использовано и уже не может служить предметным уроком для демонстрации революционного анархизма. Каждая газета имеет достаточно готовых фраз, чтобы уничтожить эффект таких манифестаций. Я вам объясню философию бомбометательства с моей точки зрения, т.-е. по отношению к той цели, которой и вы, будто бы, служите одиннадцать лет. Я буду говорить очень просто. Чувствительность того общественного класса, на который вы нападаете, очень притуплена. Нельзя рассчитывать на длительность их чувств сострадания или страха. Только тот террористический факт может повлиять на общественное мнение, в котором нет ни тени мести и политического героизма. Он должен быть только актом разрушения и больше ничего – ее иметь никакой другой цели. Вы, анархисты, должны ясно показать, что решились уничтожить весь общественный строй. Но как вдолбить такое представление в головы людей, чтобы не было на этот счет никакого сомнения? Вот в чем допрос – и вот ответ: нужно направить удары на нечто, стоящее вне обычных страстей человечества. Взрыв бомбы в Национальной галлерее произвел бы, конечно, некоторый шум, но не оказал бы достаточного воздействия. Искусство никогда не было фетишем толпы. Это то же, что разбить окна в задних комнатах дома. Для того, чтобы действительно оглушить человека, нужно, по крайней мере, взорвать крышу над ним. За искусство и его права вступилось бы несколько художественных критиков и любителей искусства, – но кто бы стал обращать внимание на их жалобы и крики? Совсем другое дело – наука. В нее верит всякий болван, наживший состояние. Он сам не знает почему, но верит. Это – самый священный фетиш. Все профессора, конечно, – радикалы в душе. Но скажите им, что их идол должен быть свержен до имя будущности пролетариата, и эти ученые тупицы поднимут вой, который как-раз будет на руку миланской конференции. Они наводнят газеты очень удобными для нас статьями. Их негодование будет выше всяких подозрений, так как их видимых материальных интересов при этом не будете затронуто, и они возбудят эгоистический ужас в том классе, за который следует влиять. Имущий класс верит, что наука каким-то мистическим путем является истинным источником их богатства, и поэтому дикая манифестация против науки подействует сильнее за них, чем если бы взорвали на воздух целую улицу или театр, переполненный людьми их класса. В последнем случае, они решили бы, что это – только «классовая ненависть», – но что можно сказать о проявлении бессмысленной жестокой жажды разрушения – почти непостижимо-безумной? Безумие – вот что самое страшное: на него нельзя повлиять угрозами, убеждениями или подкупом, к тому же, я вовсе не убеждаю вас устраивать какую-то бойню. Я культурный человек и не желал бы пользоваться такими средствами, хотя бы для наилучших результатов. Но я даже не ожидал-бы никаких благотворных результатов от кровопролития. Убийство – явление обычное; оно ничего не меняет. Это – почти общественное учреждение. Демонстрация должна быть направлена против науки. И даже не безразлично, против какой. Нужно, чтобы покушение потрясло бесполезностью глумления. Так как вы орудуете бомбами, то следовало бы бросить бомбу в чистую математику. Но это, конечно, невозможно. Я развил вам высшую философию применения ваших сил и привел веские доводы. Практическое применение моих мыслей – уже ваше дело: Но и в этом отношении я могу снабдить вас еще кое-какими указаниями. Какого вы мнения о том, чтобы обрушиться на астрономию?