Нас там нет - Лариса Бау

Это все еще как-то можно было пережить. Самое страшное — это смотреть в бане.

Баня наполнена страшными существами, косматыми мокрыми ведьмами, вылезающими из туманного пара, хохоча и взвизгивая.

Спереди у них росли огромные болтающиеся бугры, которые мальчишки во дворе называли «сиськи», а сами женщины горделиво терли их, как приросших младенцев, и называли грУУУди.

А еще на тетках, страшно сказать, росли пучки волос в разных местах. Где же принцессы? Неужели, если снять с них золотые платьица, они тоже такие? Неужели из Белоснежки торчат эти страшные волосяные кочки? И что, я тоже такая буду со временем? Неизбежно?

За что? Нет-нет, я так не хочу!

Но ведь мальчишкой быть тоже не хотелось, худым вихрастым уродом с цыпками, кривыми зубами и, ну сами знаете, позорной висючей пипиской? Ох!

Но нельзя было поддаваться отчаянию, впереди ждали блинчики с вишневым вареньем. Надо было дожить, не погибать же без награды!

Покорно, стараясь не задеть намыленных чудовищ и не уронить тазик с мылом, мы проходили в уголок…

В мытье есть две особо пыточные части: МЫТЬ ГОЛОВУ и ОКАТЫВАТЬСЯ напоследок.

Дедушка бы не допустил такого страшного издевательства, но нельзя было даже просить его пойти вместе с нами. Он предательски ходил в другой день с соседями и вениками.

Главное, когда МОЮТ ГОЛОВУ, не визжать, чтобы мыло не попало в рот. Главное, когда тебя ОКАТЫВАЮТ, не упасть на скользкий серый пол в мыльной пене. Потому что, если упасть, начнут снова мыть.

А после этого уже ничего не страшно, даже если смотреть как стригут ногти на ногах.

По дороге обратно у меня начинался приступ неостановимой говорливости и счастья. Уже не стыдясь тазика и холщового мешка, можно было не торопиться во дворе.

Баня делала маленького человека героем, но пускаться в разговоры не стоило, сразу началось бы с мальчишьей стороны: а сиськи видела? Что с них взять, дураков. Все, оно теперь мое, варенье, целое блюдечко, блинчики макать…

Несмотря на то что прогресс по части воспитания детей продвинулся в сторону свободы, еще много на свете страдальцев, которых заставляют ходить в музыкальную школу.

Бабушка считала, что без музыкальной школы не только молодой корнет, но и последний плешивый вдовец не возьмет меня замуж, и даже в унылом стародевичестве мне нечем будет занять себя дождливыми вечерами.

В то время эти печальные перспективы не волновали меня, хотелось валандаться во дворе после школы, воровать черешни у соседей и тайно грызть семечки.

Но с бабушкой не поспоришь, и приходилось тащиться с ней по длинной пыльной улице, огромная коричневая нотная папка с тисненым Чайковским в лаврах больно била острыми углами по ногам.

В музыкальной школе было прохладно, стены покрашены голубым, отовсюду из комнат раздавались омерзительные звуки: кто долбал фоно, кто пиликал, кто аккордеон терзал…

Как можно добровольно быть учительницей музыки? Как можно выносить целыми днями этот кошмар? Каждый день терпеть ленивого бездарного мучителя, когда хочется стукнуть его по башке? А потом утешать его родителей? Ну понятно, в школе для одаренных, там хоть какой-то прок! А в школе для юных рабов культуры? Уж лучше зубным врачом!

Бабушка твердо брала меня за руку, никаких живот болит, а также и голова, впихивала в комнату, где вытирала платочком потный лоб и отхлебывала чаек Генриетта Моисеевна. Они кратко любезничали с бабушкой, потом Генриетта Моисеевна собирала волю в кулак и бросалась в атаку…

Как там Гоголь написал в страшном своем «Тарасе Бульбе»: «Не будем смущать читателей картиною адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волосы. Они были порождение тогдашнего грубого, свирепого века…»

После этого урока мне давали пирожок и гнали в другую пыточную: аккомпаниаторство струнным.

Там уже сидела братская жертва, тоже с бабушкой. Это был худой еврейский внук, с такой же огромной чайковской папкой и гигантской виолончелью. Не может быть, чтобы Бах этого хотел! И Бетховен не хотел!

Опять Гоголь, см. выше.

Как она нас пытала, как пытала! Посмешищем грозила — выступлением на день конституции…

Солнце садилось, брели обратно пыльной улицей. Сзади жаловались бабушки. Впереди мы, невольники в цепях чайковских папок, грызли яблоки.

— А у меня красная проволочка есть.

— А у меня две зеленых, я тебе дам одну.

А вот Берте с музыкальной школой крупно повезло.

И вы думете от чего? От «анасимизма».

У нас во дворе даже некоторые взрослые понимали, что слово «жид» обидное. А детям вообще нельзя было так говорить, это как матерное слово.

Так вот, когда меня загнали в музыкальную школу и Лильку тоже повели прослушиваться, бабушка сказала замученной Бертиной бабушке, что Берта хорошо поет, у нее есть слух, и ее тоже надо.

Тогда еще никто не знал, как это ужасно — музыкальная школа, Лильке уже купили папку для нот с выдавленным Чайковским, а мне еще нет. Мы трогали этого Чайковского за лицо, и Берта тоже захотела.

Ну конечно, стали говорить во дворе, что все решено, мы все идем в музыкальную школу, а взрослая соседка сказала громко: «Ну конечно, как же, этой жирной жидовки там не хватало, все жиды уже там, и эта психическая внучка, выпустили культурных. Давайте мы на заводах вкалывать будем, а они на скрипках пиликать!»

И Берта, Берта, которая всех могла убить тараном, заплакала и убежала в общественный подвал-бомбоубежище. Оказалось, что она боится быть «жидовкой». Ей бабушка рассказывала, что на Украине они в лесу прятались от немцев, потому что «жиды», а тут даже леса нет, если что.

— Тут немцы не придут, уже войны не будет, глупости какие, тут все равны! А соседке мы отомстим, говняшек наложим под дверь! Почтовый ящик подожжем, Вася вон умеет…

Берта и сама уже понимала, что войны не будет. Но идти в музыкальную школу она наотрез отказалась. Так и вышло: мы с Лилькой мучились, а она во дворе шлендала.

Берта, Лилька и я были серьезные девочки. Двоих таскали в музыкальную школу, а Берта ходила на шахматы сама.

Но мне всех ставили в пример как лучших: Берту, хотя она слушалась взрослых редко и неохотно. Лильку, которая тоже не отличалась покорностью, но дома это было малозаметно. Она отвлекалась в яслях-саду-продленке, а при родителях уже усталая была. К тому же родители чувствовали себя виноватыми, что Лилька, как детдомовка, на казенной каше, и усердно приласкивали ее вечерами и всё разрешали.

Лильку ставили в пример как девочку общественной судьбы, упорную по части музыки.

А Берту в пример как умную и серьезнодумающую девочку без легкомыслия в голове, потому что она ходила в шахматную секцию без принуждения.