Новые записки санитара морга - Артемий Ульянов

— Ну, ни хрена себе, кого к нам прибило! — воскликнул он, растягиваясь в улыбке.

— Вовчик, братуха, как же я по тебе скучал, — искренне сказал я, переступая порог Царства мертвых.

Мы двинулись по коридору в глубь отделения. Казалось, оно тоже приветствовало меня, обнимая множеством неизменных деталей. Серая рябь напольной плитки, легкое жужжание люминесцентной лампы, виднеющиеся двери лифтов, неизменно сиплое дребезжание внутреннего телефона, который вдруг зазвонил, будто узнав старого знакомого по голосу.

И запах. Нет, он не противный, как можно подумать. Он странный и ни на что не похожий, смешанный из множества компонентов, словно сложный авторский коктейль. Микс из дешевых одеколонов, гаснущих ароматов дорогих духов кого-то из мертвых, ушедших недавно из дверей траурного зала, медицинских резиновых перчаток, жидкости для мытья полов, дезинфектора для рук, оттенков сигаретного дыма, лабораторных реактивов, нержавеющей стали подъемников и инструментов, старых ветхих простыней, валяющихся где-то в холодильнике… И еще из древесных ноток, доносящихся из кладовой, где стоят недавно сколоченные гробы, пустых пакетов из-под молока, выданного за вредность, чистых хирургических пижам, отдающих казенной прачечной… И аромат кофе, крепко заваренный кем-то из сотрудников. Время настаивало этот букет многие годы, сливая все его части в единое целое. Потеряв свое лицо, они превратились в уникальный запах — запах похорон. Стойкий, но не сильный, скорее деликатный, он встречает и провожает на границе отделения, с какой бы стороны вы в него ни вошли. Намеренно повторить его невозможно, ведь формула слишком сложна.

Усевшись за столом в комнате отдыха санитаров, мы всласть делились друг с другом событиями наших жизней, уже многие годы текущими вдалеке друг от друга. Вовка успел обзавестись семьей, стать многодетным отцом, объездить полмира, построить дом.

— А дерево? С деревом как? — спросил я, разглядывая фотки его детей в ноутбуке. (Когда мы в последний раз виделись, ноутбуков еще не было).

— С каким деревом? — не понял он.

— Дом, ребенок. Для программы минимум тебе нужно дерево посадить.

— Это ты поздно спохватился, — усмехнулся Старостин. — Деревья я еще в школе сажал, на субботнике.

— Ну, тогда у тебя комплект, — согласился я.

— А как большой водочный бизнес? — поинтересовался он, свернув с семейной темы.

— Бизнес у боссов, у меня наемная работа. Да вечно как на вулкане. То слияния, то сокращения, то начальство новое. Это у вас здесь стабильность.

— Да чего у нас-то? Похороны, похороны, похороны. Потом выходной, и опять похороны, похороны… А у тебя там карьерный рост.

Мы могли бы говорить еще очень долго, но глухое бряцанье, доносившееся со стороны холодильника, прервало нас.

— Перевозка приехала, — сказал я, словно все эти годы не снимал санитарской пижамы.

— Помнишь еще, — чуть улыбнулся Вовка, поднимаясь. Пришло время прощаться. Выходя из комнаты отдыха, столкнулись с фельдшером и водителем бригады трупоперевозки. Они были мне незнакомы, а ведь раньше я знал в лицо каждого.

— Здорово, чего привезли? — спросил Старостин.

— Двух домашних тебе, принимай, — ответил фельдшер, хлопнув Вовку по плечу.

— Ага, сейчас провожу только…

Обнявшись на прощание, мы пообещали друг другу устроить совместное питие в самое ближайшее время. Потом дверь морга захлопнулась, отделив меня от Царства мертвых, частью которого Тема Антонов был когда-то давно.

По дороге домой, глядя в окно такси, я не видел мелькания улиц. Вместо него всплывали ностальгические картинки, яркие и объемные. Открывала галерею памяти крышка гроба, упавшая мне на голову в один из первых дней работы в клинике. «Так, Темычу крышка», — съязвил тогда Вовка Бумажкин. Потом вспомнились плакальщицы, рвущие волосы у гроба пожилого чеченца, которого я бальзамировал. Кровавая мясорубка секционных будней и врач патологоанатом, говорящий «отчего дед помер — только Бог знает, паспорт, поди, закончился». Венок из живых еловых веток, заказанный кем-то из родни в разгар жаркого лета. Как только я взял его в руки, он тут же осыпался лавиной иголок, явив родне тощие голые ветки, украшенные шелковыми лентами. А еще то утро, когда какой-то бедолага прыгнул под поезд метро, парализовав работу ветки. Застряв из-за этого в клещах транспортного коллапса, я прикидывал, что будет, если не появлюсь на работе в назначенный час. Ритуальная машина встанет, сорвав дюжину похорон. Тогда я впервые остро ощутил всю нематериальную ответственность своего ремесла. А вместе с ней — и свою собственную значимость.

«А что будет, если я не приду на работу сейчас? — спросил себя я. — Не обычный санитар, а важный директор по связям с общественностью, с кабинетом и дорогими визитками. Хватятся меня после обеда, в лучшем случае. Подумают, что на переговорах. Останется несогласованной какая-нибудь статейка о том, как водочные мастера возрождают традиции национального напитка. И не появится в газете. Перестанут покупать водку? Чушь. Мир не заметит моего отсутствия. А ведь вроде занят серьезным делом», — признался я себе, расплачиваясь с таксистом.

«У тебя там карьерный рост», — звучали в моей голове Вовкины слова. «А если смачно плюнуть на деньги, что останется от моего карьерного роста? Опыт и знания. Но. это для меня. А для других, тех, кто вокруг? Каждый день приходя на работу, для чего я это делаю? Вот Старостин хоронит, без него — никак. У него — дело. А у меня — карьерный рост. Рост есть, дела нет. Сплошное делопроизводство».

В тот день я много думал об этом, пытаясь найти хоть какие-то значимые следы бурной деятельности последних лет. Да так и не смог. Решил, что начался кризис среднего возраста, о котором так много слышал. И постарался больше об этом не думать, убеждая себя, что жизнь складывается весьма недурно. Получше, чем у многих. И тому полно подтверждений. Правда, сугубо материальных. Пройдет время, и они обратятся в прах, истлеют, будут утилизированы. А вот вопрос «что я делал все это время?» останется. Останется без ответа.

В следующие полгода я частенько возвращался к этим мыслям. Они то приглушенно ныли где-то на заднем плане, то терзали меня в полный голос, то недовольно ворчали, словно брюзжащая старуха. Кризис среднего возраста все никак не желал сдавать свои позиции. Так я думал тогда. Сейчас я понимаю, что это была первая ступень подготовки. Подготовки к переходу из одного мироощущения в другое.

И... наконец-то время пришло. Когда чувство пустоты существования в очередной раз крепко взяло меня за горло, я не на шутку разозлился. На себя, ведь все это были сугубо мои внутренние разборки. «Хватит плакаться, идиот! Что я сделал, да что останется, — выговаривал себе по дороге домой, временами переходя на еле различимый шепот. — Ты ж ни черта не делаешь, ноешь только. Ты когда рассказываешь чего-нибудь за столом, люди чего говорят, а? Надо это обязательно написать, вот чего. И ты ж вроде хотел попробовать. Напиши книгу, хватит сопли жевать! Ты ж не инвалид. Просто сядь и напиши чего-нибудь. Помнишь, задумки какие были? Ты их когда жене рассказывал, помнишь, как она отреагировала? Вот бы такой фильм снять! Так садись и пиши. Начни хотя бы, вместо того, чтоб в ящик глаза лупить и пиво жрать с друганами. Рукописи не газетенки, они ж не горят. А если книгу не тянешь, вязанием займись, придурок. Хоть свитер будет».

В тот вечер я несмело пообещал себе написать чего-нибудь коротенькое, на пробу. В ближайшее время, буквально на днях. Но дни эти все никак не начинались. Как назло, навалилась работа, да еще переезд на новую съемную квартиру.

Старт был дан внезапно, без подготовки. Как это чаще всего бывает, я опять прозевал судьбоносный момент, иначе бы сфотографировался тогда на память.

Это было поздним субботним вечером, часов около одиннадцати. Накануне перечитал любимую книгу, «Москва — Петушки» Ерофеева. И вновь меня околдовала причудливая поэтика его прозы, что сродни симфонической музыке. Усевшись за компьютер, впустую провел в Интернете около часа, словно собирался с духом. Потом несмело создал на рабочем столе вордовский файл, даже никак не назвав его. Уставившись в пустой лист, вибрировал на волнах ерофеевской прозы и вдруг, ей-богу, не помню как, начал писать. Писать о том, что видел совсем недавно, никакой фантастики, задумок и сюжетов. «Хотя бы полстранички сделаю. Что получится — то получится».

Спустя несколько минут на мониторе увидел вот что. Ну вот! Вышел я на улицу — и на хрена??? Смотрю в мир Божий — и что вижу? Опять дядя Коля из второго подъезда валяется на весеннем газоне, пьяный до святости, в неестественной позе. Во вполне приличной, но в грязной, до потери цвета, одежде. Глазки у него светлые-светлые. Ближе к Богу стал ли он? Я верю, что стал. И потому верю, что и сам стать хочу.