Статьи - Анатолий Аврус

Нигде дух казармы не проникал так глубоко в недра всей жизни нации. Старая немецкая военная культура дала всемирно знаменитую галерею полководцев, начиная от Фридриха Великого,[26] через «классического» основоположника современной военной науки Клаузевица[27] через победоносного Мольтке[28] через ученейшего фон Шлиффена,[29] через дерзкого Людендорфа[30] и напроломного Макензена[31] вплоть до фон Кейтеля.[32] Роммеля[33] и всей остальной блестящей плеяды нынешних покорителей европейского континента. Что же удивительного в некоторой слабости, сравнительно с ними, советских стратегов? Наши красные командиры выковывались в огне гражданской войны, методы и масштабы которой совершенно несоизмеримы с методами современной внешней войны, ультраиндустриализированной и мотомеханизированной. Притом даже и из них много ли уцелело звезд первой величины в судорогах партийной «чистки»?

Но чем больше было у нас пробелов и недостатков в сфере высшего командования, тем ярче на этом фоне выступает редкостная доблесть красного бойца, красного партизана и их окопного товарища, — красного строевого офицера. Эти последние пока сильнее в тактике, чем в стратегии, в обороне укрепленных мест, чем в наступательных действиях большого масштаба, в руководстве отдельными военными операциями, чем в комбинировании их в стройный «план кампании». Все это еще придет. Недавно мы были свидетелями производства в широких размерах боевых полковников в генералы. Оно было справедливой оценкой выдвинувшихся на глазах у всех новых, молодых военных дарований. У создающегося вновь молодого советского генералитета перед генералитетом старой России есть, во всяком случае, одно огромное преимущество: это — не чуждая армейской массе «белая кость», — а плоть от плоти и кость от костей самого вооруженного народа в серых шинелях. Красная армия — армия плебеев снизу доверху. Мы имеем право в них верить.

На русского красного бойца немецкие дееписатели в большой претензии: он бьется не по правилам. Там, где по точному смыслу военной теории он уже побежден и должен сложить оружие — он стреляет до последнего патрона и кончает рукопашную только тогда, когда штык вываливается из онемевших рук. Там, где красный командир должен бы был во избежание бесполезного кровопролития капитулировать, он ведет свою часть в контратаку и падает во главе атакующих. Там, где поврежденный боевой авион[34] должен осторожно спуститься, будь-то среди расположения противника, — он просто таранит ближайший немецкий авион, чтобы рухнуть вместе с ним наземь.

Красный боец — это наименование кажется нам гораздо лучше старого, избитого, с немецкого языка взятого «солдат» (что означало наемника) показал себя вполне достойным своих легендарных предков.

Свыше тысячи лет тому назад римские и византийские авторы так же жаловались на этих предков, как немецкие — на их потомков. Для авторов «жития Георгия Амастридского»[35] мы были «губительный именем и делами народ Рос». Лев Диакон[36] про «тав-роскифов Сфентослабоса» (воинов кн. Святослава русских летописей) с нескрываемым изумлением рассказывал, что они «не отдаются в руки врагов и сами себя убивают».

Он мог объяснить себе это только языческим их суеверием; «чтобы на том свете не быть рабами своих победителей». Он не плохо излагал и речи их на военном совете: «мужество наше от предков; вспомним, как непобедима была русская сила; будем в битве искать спасения. Не наш то обычай — бегством добраться до дому; но или жить победоносным, или умереть со славой, показав себя, как подобает смелым людям».

Иоанн, епископ Эфесский,[37] был повергнут в полное недоумение этим «проклятым народом славян»: они ведь, подобно глупцам, вчера еще не имели понятия о том, что такое настоящее оружие, и не смели выглянуть из своих лесов — и вдруг «выучились с непонятной быстротой вести войны лучше римлян».

Прокопий Кесарийский[38] пережил нечто подобное тому, что пришлось ныне пережить творцу немецкой танковой тактики Гудериану:[39] на глазах Прокопия появившимися из-за Дуная славянами римские легионеры, сильнейшие вооружением, искусством, а иногда и числом, «паче чаяния побеждены были, низложены и со срамом прогнаны»; против русов, пеших, не устояли даже меднолатные бойцы славной отборной конницы Асбада «отчасти побиты на месте, отчасти безо всякого порядка спаслись бегством…».

Будет кстати вспомнить, на какие выводы наводили эти и подобные факты научную знаменитость того времени, испанского араба-географа Аль-Бекри, в его «Книге путей и стран»: «Славяне — люди смелые и наступательные, и если бы не было разрозненности их вследствие многочисленных разветвлений их колен, — не померился бы с ними ни один народ на свете!»

Так было. Так есть.

Когда иностранцы хотят воздать честь Сталинграду, они любят называть его «русским Верденом». Никто не отнимет у Вердена его чести и славы. Но разве надо нам непременно искать для этого иностранные образцы? Их сколько угодно в анналах русской истории с древнейших ее времен.

Уличская крепость Пересечен на низовьях Днепра, по свидетельству летописцев, пала только на исходе третьего года осады. Знаменитый византийский полководец Иоанн Цимисхий[40] тщетно запирал в Переяславле-Болгарском русов Святослава, тщетно отрезал им отступление по Дунаю своей эскадрой, вооруженной знаменитым «греческим огнем».

Не зная устали, не смущаясь превосходством сил осаждающих, русы снова и снова выходили из крепости в открытое поле попробовать военного счастья. К сдаче принудить их так и не удалось: пришлось удовольствоваться достаточно выгодным миром и пропустить осажденных домой с оружием.

Быть может, нам скажут, что осадное искусство было тогда еще в колыбели. Да, но не более, чем искусство возведения крепостей. Все пропорции остаются прежними.

Впрочем, если угодно, перенесемся на несколько столетий дальше.

Не последний воин своего времени, польский король Сигизмунд, в сентябре 1609 г. врасплох напал на Смоленск и бился под ним целых четырнадцать месяцев (до октября 1610 года). После того, как отбиты были, один за другим, четыре общих штурма, поляки сделали «передышку» и подвезли осадную артиллерию. Стены города были взорваны, — и, несмотря на это, обречены были на неудачу три новых последовательных штурма. Пришлось перейти к долгой блокаде брать осажденных измором, и лишь после крайнего их изнурения возобновить свои атаки. Но даже и под самый конец, «жители и гарнизон долго еще держались в улицах, домах и развалинах». Нашедшие убежище в церкви Богоматери защитники, предпочитая сдаче смерть, «взорвали порох и взлетели на воздух». В отчаянной борьбе погибло около семидесяти тысяч жителей; но за то и от осаждающего войска после падения Смоленска осталось — не более трети. Король Сигизмунд приказал даже выбить особую почетную медаль «за взятие нового Сагунта».

С какою радостью сделал бы то же Гитлер, если бы Сталинград постигла участь Смоленска!

Еще более классической была оборона Троице-Сергиевской Лавры, осада которой была начата войсками Сапеги и Лисовского 23 сентября 1608 года. В Лавре собралось около 3000 воинов, монахов и поселян, с воеводой Роща-Долгоруким и неким Голохвасто-вым во главе. Упорные, беспрерывные бои длились до 12 января 1610 года; поляки не хотели уходить, надеясь на подкоп, который они вели к центру Лавры; но два простых крестьянина, Шилов и Слота, успели пробраться в него и взорвать его с самими собою вместе. Тогда поляки попробовали снова обратиться к приступам, отбиваемым каждый раз с невероятным ожесточением и упорством. Под конец в Лавре оставалось не более 200 боеспособных защитников. Зато и у Сапеги из 30 000 войска, с которым он начал осаду, оставалось лишь около 6 тысяч совершенно изнуренных воинов, и, подсчитав свои потери, он предпочел с пустыми руками и бесславно уйти, откуда пришел.

Кажется, — нет нужды в подробностях одиннадцатилетней[41] эпопеи Севастопольской обороны в эпоху Крымской кампании. Общая императорская стратегия того времени была достаточно жалкой; солдаты долго распевали юмористическую песенку, сделавшую имена ген. Реада, Липранди и т. п. анекдотическими; автором ее был такой «свидетель истории», как Лев Толстой. Но обычное упорство русских в защите крепостей им не изменило и тут. Севастополь стал гордостью России. И особым императорским указом повелено было приравнять по службе каждый месяц «севастопольского сиденья» — к году. Оно стоило того.

Не прошло и столетия, как Севастополю пришлось снова выдержать еще злейшую осаду — немецкую. И на этот раз защитники его оказались вполне достойны своих славных предшественников. И на этот раз, вторично, имя Севастополя неизгладимыми буквами вписано было в золотую книгу истории русской армии.