Мои ранние годы. 1874-1904 - Уинстон Черчилль

В Харроу и Итоне перекличка проводится по-разному. В Итоне мальчики сбиваются в кучу и поднимают шляпы, когда их выкликивают. В Харроу они вереницей идут мимо учителя в школьном дворе и по очереди откликаются. Моя ничтожность выявилась самым отвратительным образом. Это был 1887 год. Лорд Рэндольф Черчилль только что оставил посты лидера палаты общин и канцлера казначейства и еще не ушел с переднего края политики. Перед школой обычно собиралось множество народу — поглядеть, как я марширую со всеми, и до меня часто долетало дерзкое: «Да он самый последний!»

В «хвосте» я продержался почти год. Но, застряв на низшей ступени, я получил громадное преимущество перед умниками. Они все продолжали постигать латынь, греческий и прочие такие же прекрасные вещи. А меня учили английскому языку, ведь такие тупицы только и могут освоить что английский язык. Мистер Сомервелл — прекраснейший человек, которому я многим обязан — был поставлен учить слабоумных самому презренному делу, а именно писать по-английски — не более того. Он это умел. Он преподавал, как никто другой. Мы не только учились доскональному грамматическому разбору, мы постоянно занимались анализом английского языка. У мистера Сомервелла была своя метода. Он брал достаточно длинное предложение и разбивал его на составные части, выделяя их черными, красными, синими и зелеными чернилами. Подлежащее, сказуемое, дополнение; относительные, условные предложения, соединительные и разделительные союзы! У каждого свой цвет и свои скобки. Это было натаскивание. Мы занимались почти ежедневно. И поскольку я оставался в третьей группе четвертого класса втрое дольше остальных, я втрое больше занимался всем этим. И с большим толком. Я постиг самую суть обычной британской фразы, а это дорогого стоит. И когда позже моим однокашникам, понабиравшим призов и наград за переводы прелестных латинских стихов и лаконичных греческих эпиграмм, пришлось вернуться к обычной английской прозе, чтобы зарабатывать на жизнь или делать карьеру, я никоим образом не чувствовал себя в невыгодном положении. Естественно, я держу сторону мальчиков, которые учат английский язык. Я бы всех мальчиков заставил учить английский язык, а потом пусть те, что поумнее, вознаградят себя латынью и угостятся греческим. И единственное, за что я бы их порол, — это за незнание английского. И порол бы нещадно.

Я поступил в Харроу в летний семестр. В школе был огромный плавательный бассейн, другого такого я не видел. Он скорее походил на излучину реки, и через него были перекинуты два мостика. Там мы прохлаждались часами, купались, и загорали, и ели большие булки на горячем асфальтовом бортике. Естественно, так и подмывало подкрасться к голому приятелю, еще лучше неприятелю, и спихнуть его в воду. Я понаторел в этой забаве с ребятами моего роста — или помельче. И однажды, не пробыв в школе и месяца, я высмотрел стоявшего у самого края задумчивого мальчика, накрывшего плечи полотенцем. Он был не крупнее меня, и я решил, что это легкая добыча. Подкравшись и из гуманных соображений — чтобы осталось сухим — сорвав с него полотенце, я толкнул его. И обомлел, когда из пены возникло разгневанное лицо и существо, явно обладавшее исполинской силой, устремилось к берегу, яростно работая руками. Я пустился наутек, но увы… Быстрее ветра преследователь настиг меня, скрутил и швырнул на самое глубокое место. Скоро я выбрался на сушу, и меня окружила возбужденная малышня. «Тебе крышка, — наперебой затараторили они. — Знаешь, что ты наделал? Это же Эмери из шестого класса. Староста группы, чемпион по гимнастике, он еще в футбольной сборной». Они продолжали перечислять его славные, достойные поклонения титулы, не забывая напоминать о грозившем мне страшном возмездии. Я содрогался не столько от ужаса, сколько оттого, что посягнул на святое. Откуда мне было знать о его величии, если он был с полотенцем и вообще маленький. Я решил немедленно извиниться. Трепеща, приблизился я к триумфатору.

— Извини, — сказал я, — я думал, ты из четвертого класса. Ты такой маленький. — Он не удовлетворился этим, и я с одушевлением прибавил: — Мой отец тоже маленький, а он великий человек. — Тут он рассмеялся и, высказав несколько соображений о моем «нахальстве» и посоветовав впредь вести себя осторожнее, махнул в знак того, что инцидент исчерпан.

Много позже, когда три года разницы в возрасте были уже не так важны, я имел удовольствие часто видеться с ним. Много лет мы бок о бок трудились в Кабинете.

Все были задеты, когда я, прозябавший на низшей ступени учебной лестницы, единственный из всей школы получил приз, прочитав перед директором тысячу двести строк из «Песен Древнего Рима» Маколея — без единой запинки. Вдобавок я успешно прошел подготовительный военный экзамен, оставаясь последним учеником. Этот экзамен потребовал от меня крайнего напряжения сил, ведь многие недосягаемые отличники проваливались. И еще помог случай. Мы знали, что среди вопросов будет задание начертить по памяти карту какой-нибудь страны. Накануне вечером, завершая подготовку, я высыпал в шляпу бумажки с названиями всех имевшихся в атласе карт, вытянул Новую Зеландию и нагрузил свою неплохую память географией этого доминиона. И пожалуйста, первым вопросом в моем листе стояло: «Начертите карту Новой Зеландии». В Монте-Карло это называлось бы en plein[3] и мне бы причитались тридцать пять моих ставок. Впрочем, и за экзамен я получил превосходнейшие оценки.

Я уже нацелился на военную карьеру. Своим влечением я был целиком обязан моей коллекции солдатиков. У меня их было почти полторы тысячи. Все одного роста, все британцы в составе пехотной дивизии и кавалерийской бригады. Мой брат Джек командовал неприятельской армией. По договору о сокращении вооруженных сил его войско состояло из одних туземцев и им не полагалась артиллерия. Важный момент! Я имел в распоряжении только восемнадцать полевых пушек помимо крепостных. Остальные службы были полностью укомплектованы — кроме одной, ее недостает всякой армии: транспортной! Старинный приятель отца сэр Генри Драммонд Вулф, восхитившись моим боевым порядком, отметил указанный недостаток и дотировал некоторую сумму, позволившую отчасти восполнить недостачу.

Настал день, когда с официальной инспекцией явился мой отец. Все части были изготовлены к атаке. Зорким глазом, обворожительно улыбаясь, он двадцать минут обозревал театр военных действий (картина в самом деле была впечатляющая), а потом спросил, не хочу ли я определиться на военную службу. Подумав: «Это же чудо — командовать армией», я выпалил: «Да», — и был пойман на слове. Годами я считал, что отцовский опыт и интуиция распознали во мне военную косточку. А оказывается, как мне сказали позже, он так решил, потому что, по его наблюдениям, для адвокатуры я умом не вышел. Как бы то ни было, игрушечные солдатики повернули всю мою жизнь. С этого времени все мое обучение было нацелено на то, чтобы поступить в Сандхерст и потом специализироваться в военном деле. Все прочее мне предстояло добирать самому.