Динарская бабочка - Эудженио Монтале

Вам этого достаточно? Понимаю, вы бы хотели узнать, что это за место, что за пляж, а также что послужило льву трамплином для прыжка в Новый Свет; вам бы хотелось дополнить достоверную картину мальчуганом, который, прячась в кустах, обстреливает безобидными камешками донну Жуаниту и ее cocorite, повинных в том, что они построили дворец, достойный Семирамиды, над морем, там, где много лет стоял только дом его отца. Вам интересно, в каком краю затворников, жертв и алкоголиков были возможны подобные истории на заре века, который еще не сбросил маску благосостояния и прогресса. Вы бы хотели…

— О, только для себя самой! — возразила Герда, уже успевшая написать крупными буквами на листе бумаге заголовок: «Upstarts» (разбогатевшие). — Возвращайтесь скорее. Никто не мешает мне позаботиться о том, чтобы вас ждала чашка мате. Но не обольщайтесь. На этом мое сходство с донной Жуанитой закончится.

РЕГАТА

Вердаччо, с его небольшой, защищенной высокими скалами бухточкой перед полукругом старых домов, прилепившихся один к другому или разделенных лишь узкими туннелями и извивистыми проулками, был почти весь виден из комнаты Зебрика на четвертом этаже виллы в Монтекорво, куда родители привозили его на лето. Но он стоял на противоположном берегу залива, в трех милях, а то и больше по прямой, и нужна была зрительная труба, чтобы обнаружить снующие взад-вперед живописные лохмотья в этом прокопченном гнезде отчаянных пиратов, к которому сарацины, и те не осмеливались приближаться. Там не проходили поезда, туда не вела ни одна проезжая дорога, там не было гостиниц и пансионатов. Если кто из чужих, сойдя на берег, отваживался ступить в лабиринт между домами, с верхних этажей на голову ему опрокидывали полные ночные горшки — даже без принятого предупреждения: «Берегись, оболью!», — испокон веков предназначавшегося для почтенных прохожих.

Такова легенда, дошедшая до любопытного Зебрика; и все равно Вердаччо оставался для него лишь углублением в скалах, большим раскидистым деревом — скорее всего, орехом, — которое росло почти над самой бухтой и казалось обманчиво близким, да белым пятном увенчанного башнями дома на отвесной скале, чуть на отшибе, к востоку. Это был дом семейства Равекка, феодалов не феодалов, но бесспорных хозяев деревни. Людей, которые определяли отпрысков в техническую школу в районном центре и которые носили башмаки даже по выходным дням; людей, читавших газеты и наведывавшихся зимой в город. Они отличались от других жителей Вердаччо — женщин, одетых в шелк, но вечно босоногих, и мужчин, косматых и неуловимых, матросов малого каботажа, виноградарей без виноградников, контрабандистов.

Но существовали ли они на самом деле, эти Равекка? Зебрик никогда их не видел. Монтекорво и Вердаччо не связывали добрососедские отношения, да и в говорах их было очень мало схожего. Иными были слова, с которыми жители Монтекорво выливали в окно нечистоты, и разными обычаи людей. Одно, казалось, Зебрик знал точно: его отец тридцать лет назад собирался обручиться с девушкой из семьи Равекка, последней невестой в роду, ныне многодетной вдовой, живущей отшельницей в пустынном Фивиццано. По всей вероятности, она была мученицей, оставшейся без гроша, и ничем не превосходила мать Зебрика. Но сам факт, дойдя до мальчика в результате бесчисленных намеков, недомолвок и мелких перепалок между родителями, не мог не произвести на него впечатления. Если бы все повернулось иначе, Зебрик, возможно, родился бы там, в той белой башне, и Вердаччо не был бы загадкой для него. Если бы отец взял в жены другую женщину, он, Зебрик, был бы другим Зебриком, может, даже у него не было бы тогда этого прозвища… Проиграл бы он в таком случае или выиграл?

Подхалимы, заискивавшие перед его родными, побирушки, каждую субботу вереницей тянувшиеся к их дому, бродяги из Понтремоло, способные остановиться даже в Вердаччо, и мнимый монах-вымогатель, собиравший пожертвования и устраивавший набеги из Сардзаны, чтобы поклянчить деньжонок, утверждали, что отец Зебрика стократ богаче и щедрее всех Равекка, много лет как обнищавших и имевших кучу долгов; однако синьору Зебрику-старшему не по душе были слухи о разорении семейства Равекка, он не хотел, чтобы «брачный союз», к которому он был близок в молодости, представляли в столь неблагоприятном свете. Главное же, он боялся лишиться оружия, позволявшего ему систематически шантажировать верную подругу своих дней, — оружия, заключенного в словах «если бы». Он жил в согласии с женой, что верно, то верно, но, когда в генуэзской лапше с зеленым соусом оказывалось недостаточно оливкового масла и сардинского овечьего сыра, придающего блюду аромат, или когда ему казалось, что телячья грудинка нафарширована вместо орешков и костного мозга жареным хлебом, Зебрик-отец выкладывал свой козырь и, указывая на белый дом на другом берегу, давал понять, что там, именно там, подобные вещи были бы невозможны.

Со временем миф о Равекка заслонили в душе мальчика другие открытия и заботы. Но это случилось уже после того эпизода, тайное значение которого понял только он один.

Двадцатого сентября в Монтекорво по традиции проводилась весельная регата, и много лет подряд ее неизменно выигрывала «Молния», лодка Зебриков. Она легче других лодок брала с места благодаря обтекаемой форме и высокому носу, почти не зарывающемуся в воду; с первым гребком команда «Молнии» получала преимущество в метр-полметра, и, казалось, ее уже не достать. Но в тот год — Зебрик вырос, ему стукнуло двенадцать весен, — на горизонте возникла неожиданная угроза: в регате впервые участвовала лодка Равекка «Угорь», и опасность представлялась тем более серьезной, что на веслах сидели не мифические владельцы, а три мускулистых рыбака из Вердаччо. По окончании предусмотренной программой развлекательной части: бег в мешках, мачты с призами на верхушке и антиклерикальная речь анархиста Папириуса Барабульи — шесть лодок выстроились в ряд на горизонте в ожидании стартового выстрела. Дистанция составляла километра полтора, финиш находился в сотне метров от берега, около первых скал. На берегу собралась толпа, а Зебрик, его братья и родители заняли места наверху у парапета своей террасы. «Молния» или «Угорь»?.. «Молния» была доверена четверке местных ветеранов — трем гребцам и рулевому, так что и здесь на карте не стояла непосредственно честь семейства, но Зебрик все равно волновался, да и другие члены семьи нельзя сказать, чтоб были спокойны. Далеко-далеко виднелись носы двух лодок — высокий, белый с красным, нос «Молнии», низкий, темно-зеленый, зловещий нос «Угря»: лодки были первой и третьей, если считать слева. И вот раздался выстрел, а вместе с ним ритмичные удары первых гребков. Какое-то время всем казалось, что лодки на одной линии. Бинокль переходил из рук в руки, но никому не удавалось отрегулировать фокус. Лодки словно остановились, весел не было слышно. Крошечные ялики, байдарки и купающиеся теснились вокруг финишной скалы, где сидели без пиджаков Папириус Барабулья, «власти» и судейская коллегия.

Было пять часов пополудни. Солнце все еще пылало над широкой водной дугой между Меско и мысом Монастероли. Дым товарного поезда выбивался из глубокого иллюминатора, прорубленного в скалах. И отрывистые проклятия, и ритмичные движения весел усиливали тишину моря.

— «Молния», — уверенно сказала мать Зебрика, опуская бинокль. — Вырвалась на полметра.

Кажется, она с облегчением вздохнула.

— Похоже, — согласился старший брат, сложив пальцы подзорной трубой. — Но на этот раз нам достался твердый орешек.

— Будем надеяться, что эти голодранцы выложатся до конца, — бросил другой брат, держа ладонь козырьком.

— Гм, — подал голос Борзой, сын управляющего, не спуская желтых, как у кошки, глаз с «Молнии». — Сегодня она чересчур зарывается носом. Лодки тоже стареют — годы берут свое.

Лодки как бы застыли на одной линии, гребцы и чертыхающиеся рулевые сгибались в едином движении. Примерно полдистанции было уже пройдено.

— Мощно идут на «Угре», — сказал отец, пытаясь сфокусировать бинокль. — Боюсь, нам их не одолеть. — И он украдкой посмотрел в сторону белого пятна над дальней деревней.

— Дело дрянь, — подтвердил Борзой, изо всех сил щурясь и кусая ногти. — «Угорь» ровнее идет. У него легче команда.

— Еще рано говорить, — возразила мать, не глядя больше на море.

— А я тебе говорю! — раздраженно отрезал отец. Однако тут же согласился: — Да, еще неизвестно, ведь дело в каких-то миллиметрах.

С берега доносился громкий шум. «Молния» и «Угорь», высокий нос и низкий нос, взлетали и опускались среди пены, явно опередив другие лодки; вопли рулевых заглушали стук весел. Оставалось пятьдесят, а то и тридцать метров. Это были бесконечные секунды, у Зебрика бешено колотилось сердце. Вдруг раздался пронзительный крик: