Россия: мы и мир - Сергей Алексеев

Да, за триста три минувших года произошла детерминация живых клеток языка, но!..

К великой радости, наш могучий хранитель мировоззрения оказался иммуностойким и защищенным не только от дураков, но и от сведущих Инициаторов «непрямых действий». Словно ящерица, он оставил в руке Петра и немцев всего лишь хвост: отсеченный «гражданский» со временем обратился в языковую надстройку – в мусорный бак, куда весь исторический цикл сбрасывались словесные «модные» отходы, абсолютно лишенные магии, и откуда теперь пополняют свой лексикон все, от политиков и СМИ до бульварных писательниц-домохозяек и «крутого» молодняка. Общий словарный запас надстройки, включая иностранные заимствования, технические термины, грязные ругательства и сленг, – примерно две с половиной тысячи слов. Да и то первоначальный смысл их давно утрачен, и мы не задумываясь каждый день произносим слова, сути которых не знаем. Чаще всего случается смешное и курьезное: например, весь круг слов, связанный с удовольствиями, означает не то, что мы думаем (или не думаем вовсе). Само «удовольствие» – это мужской оргазм: уд – фаллос, и получается «воля уда», а не разума. «Удовлетворение» – во-летворение уда, то есть страстное желание соития. Когда вашу волю творит уд, что происходит с умом и разумом? А слово «приятно» – женский оргазм: «при яти», где яти – ять (взять) – овладеть женщиной. То есть так хорошо, как при совокуплении.

Смысл утратился, но внутреннее наполнение слова живо.

Удивительная (не путайте, от «дива») живучесть великорусского языка обусловлена тем, что... Впрочем, нет, не стану рассказывать, чем она обусловлена, дабы не выдавать таинственных свойств родной речи, ненужных широкому читателю. Скажу обтекаемо, но понятно: самосохранение языка заключено в самодостаточности внутренней языковой системы, в обилии и многообразии наречий и говоров, которые и спасли великорусскую речь от мертвящего устаревания. Помните, если не читают книгу, истины в ней погибают? Точно так же и с языком: если на нем не говорят, его магия угасает сама по себе, как костер без топлива. Так умерло много языков на земле, даже при живых и потенциальных его носителях.

Самодостаточная система языка – это не компьютерный код банковского счета, взломать ее невозможно даже с помощью новейших технологий.

Впервые я был очарован звучанием живой древнерусской речи, когда к нам забрел переночевать (изба стояла на краю деревни, у дороги) богообразный сибирский старик кержак. Моя набожная бабушка сначала было заспорила с ним, как следует молиться, а потом слушала его разинув рот. Дед у меня был неверующим и неревнивым, поэтому преспокойно спал в горнице. А кержак с намасленной бородой и спокойно-горделивым взором на память читал псалмы и какие-то тексты, вероятно, из Апостола или Жития Святых, но и когда говорил произвольно, от себя, речь его мало чем отличалась от книжной и тогда показалась чудесной, поскольку я с детства слышал привычный вятский диалект дома, а на улице – разномастную, разноязыкую речь вербованных, сосланных немцев, поляков, латышей, литовцев, молдаван, «западенцев» и прочих сибирских страстотерпцев.

Рано утром гость перекрестился в пустой угол, поклонился бабушке поясным поклоном, взял котомку, посох и ушел. А я стал допытываться: почему старик говорит так, будто все время молится? И получил в ответ, что это кержак, а они, мол, почти святые, оттого у них и речь такая.

Еще долго с тех пор при упоминании о святости я вспоминал этого кержака (их скитское поселение было на р. Тонгул, в сорока километрах от нас) и думал, что святые и говорят-то чудесно. Спустя много лет, когда уже работал геологом на Ангаре, случайно нашел в тайге брошенный старообрядческий скит, в котором не жили уже лет двадцать. Кстати, еще в восьмидесятых таких скитов, в том числе и жилых монастырских, было предостаточно. Дом оказался замаскированным с воздуха потрясающе: выстроен вокруг приземистого и раскидистого кедра, так что вместо крыши просто густая крона, и потолок засыпан желтой хвоей. (Кстати, потом я выяснил, что это не просто способ маскировки и замена кровли, но еще и так называемая «сень»: эфирные масла, источаемые хвоей, отпугивают кровососущих насекомых и убивают болезнетворные бактерии.) Внутри избы ничего не было тронуто, словно люди только ушли, и разве что все иструхло и сопрело, но три окошка оказались целыми, набранными из осколков стекла. В красном углу висело два десятка меднолитых икон, в том числе и складней, и деревянный крест, а на низком столике лежали книги, двенадцать штук, сложенных пирамидой. Я забрал из скита только книги и несколько икон, поскольку все эти сокровища едва влезли в рюкзак (остальное потом растащили буровики), унес в лагерь и с тех пор, до конца полевого сезона, учился читать. Вернее, приучивал язык к чудесной речи. Насколько зрительно помню, книги были старопечатные (Федоровской печати с деревянных клише) и рукописные, написанные полууставом, с раскрашенными киноварью буквицами.

И тут выяснилось, что я неграмотный совершенно, поскольку целый месяц только разбирал буквы кириллического письма, а некоторые так и не смог расшифровать, не подозревал, что существуют титлы (подсказать было некому), поэтому мне долго не открывалось чудо древнерусской речи. Напротив, получалось что-то непонятное и уродливое. И однажды приснилось, что я читаю, причем так здорово, как тот кержак, с распевом, с ударениями. Запомнил даже текст, который читал! Проснувшись, я схватил книгу, нашел это место и точь-в-точь повторил. Но не вслух, а про себя, то есть мысленно.

Было детское ощущение, когда неграмотная бабушка научила меня читать по букварю – радости было, пожалуй, еще побольше. Как и тогда, свершилось чудо, и я до сих пор уверен, что во сне мой язык «вспомнил» древнее звучание речи. То есть это во мне уже было! А если так, значит, «вспомнить» может каждый, только надо напрячь сознание, сильно захотеть или просто сутками лежать одному в палатке, когда идут затяжные дожди и работать на природе, в горно-таежной местности, невозможно. Скорее всего генетическая память хранит не саму речь, а магию слова, которую и можно вызвать из подсознания.

Мало того, научившись читать про себя, а вернее, «слышать» звучание и повторять его мысленно, как-то спонтанно и неуправляемо я начал представлять прошлое, причем очень далекое, и в красках, с деталями, которые невозможно придумать, с запахами и звуками. Эдакие отрывочные картинки, мало связанные с прочитанным, и возникало полное убеждение, что так все и было. Еще тогда мне пришло в голову, что в этой старой бумаге слежавшихся страниц, в коже переплетов и особенно в способе начертания букв есть еще что-то, кроме того, что можно прочесть: некие тайные знаки, ключи, открывающие далекое прошлое. Среди книг оказался Пролог осенних месяцев, и вот, наткнувшись на описание убийства князя Глеба «окаянным» Святополком, увидел их обоих живыми: Глеб был невысокого роста, с проплешиной на голове, волосы редкие, слипшиеся от пота, а лицо сильно веснушчатое, злое, но белки глаз голубоватые и в руке плеть. Святополк, напротив, высокий, длиннорукий, с густой светлой бородой и когда-то разбитым, в мелких шрамах, расплющенным носом – его будто бы в детстве лягнула лошадь. Они не дерутся, но просто стоят друг против друга в непонятном месте, и, похоже, ситуация критическая, Глеб чем-то недоволен и даже взбешен, а Святополк, наоборот, спокойный и безоружный, синяя рубаха до колен и сверху расстегнутый овчинный кожушок без воротника, сшитый швами наружу. И из швов торчит шерсть.

И будто я откуда-то знаю, что Глеба не зарежут, как это сказано в житии, а задушат его же плетью, но не сейчас, а через некоторое время.

Это были не зрительные видения, а некие мысленные картины-вспышки, которые потом можно было «рассматривать» в памяти.

Естественно, рассказывать об этом я не мог, народ в отряде был хоть и романтичный, но суровый и однозначно решил бы, что у меня съехала крыша от тоски (подобное бывало). Но когда просили, я читал книги вслух у костра (причем сначала про себя и лишь потом озвучивал фразу): слушали очень-очень внимательно...

Кстати, а с моими «букварями» произошло вот что: поскольку зимой я жил в общаге, то девать их было некуда, а две книги по возвращении с поля сразу же украли. Поэтому, когда выпало лететь в Красноярск, погрузил их снова в рюкзак, отвез и сдал в областной музей. А день был выходной, поэтому какой-то дежурный студент-сотрудник сначала не хотел принимать: мол, завтра приходи, но когда заглянул в рюкзак, то принял и даже написал мне справку. Спустя полгода я снова оказался в городе и зашел в музей, чтобы узнать, что за сокровища я отыскал в ангарской тайге. И справку показал. Поднялся переполох, ибо моих книг никто не видел – студент их просто забрал себе, а мне выписал какую-то липу. Ну и ладно, все равно не пропали, а наоборот, возможно, их до сих пор читают, и истины, изложенные там, не погибнут.