Блаженные времена, хрупкий мир - Роберт Менассе

Лео не понимал, почему именно в отношениях с Юдифью это его искусство не играло никакой роли, ведь то, чего он сейчас ожидал, превращалось тогда просто-напросто в отчаянный акт солипсизма. Да, конечно, Юдифь не такая. А с другой стороны, чувство, что в ее глазах у него нет шансов на успех, было для него уже непереносимо. Лео спросил себя, не изложить ли Юдифи свою теорию о целеположенности латиноамериканского развития, теорию, которая возникла у него однажды совершенно спонтанно, в момент внезапного воодушевления, в разговоре с одной университетской девицей, на которую он хотел произвести впечатление. Смешение колоритных латиноамериканских анекдотов с диалектикой истории из гегелевской феноменологии позволило ему сделать ошеломляющие прогнозы, которые придавали ему ощущение даже некоей своеобразной власти над историей. Поскольку у той девицы эта теория имела большой успех, он потом так часто пользовался ею, что мог подать ее действительно увлекательно. В задумчивости снял он восковой наплыв с бутылки со свечой и, разминая его пальцами, смотрел поверх съехавших на нос очков на неясное лицо Юдифи. Уже несколько минут оба молчали, Юдифь курила и смотрела на Лео. Она чувствовала, как на нее накатывает то романтическое стремление, которое, словно целительный бальзам, смягчало ее внутреннее напряжение, это странное, все вновь возникающее желание вопреки всяким разумным пределам пить, пока не свалишься под стол, эта саднящая жажда эксцесса, которую она то и дело ощущала, иногда — чтобы притупить непереносимое чувство, иногда — чтобы в момент блаженства наконец-таки потерять всякий контроль над собой и осознанно увековечить этот момент полным отключением сознания. Одержимость, появлявшаяся у нее в несчастье и в счастье — которому она, видимо, не верила. Она отметила про себя, что сейчас, слава Богу, этого не ощущала в себе, почти не ощущала, во всяком случае, ей удалось сказать: Пойдем, Лео, попроси счет!

Счет! вскричал Лео с такой неожиданной живостью, что Юдифь невольно рассмеялась, и Лео в ответ вяло улыбнулся. Они вышли из кафе, Юдифь взяла Лео под руку и тесно прижалась к нему, так что возникла удивительная гармония их шагов, но без тенденции внезапно остановиться и обняться. Ты проводишь меня? спросила она. Да, тихо ответил Лео, собираясь добавить, что живет совсем рядом, за углом, но тут Юдифь уже назвала свой адрес. Она жила в третьем округе, в одной из боковых улочек, отходящих от Ландштрассер Хауптштрассе. В машине Лео почти ничего не говорил, он был смущен, очень счастлив и одновременно — очень несчастлив. И его знобило. Юдифь снова немного опустила стекло и напевала какую-то бразильскую песенку, Лео знал ее, но забыл, как она называлась и какие там слова. Когда они повернули на Петрусгассе, тихую маленькую аллею, где жила Юдифь, она крикнула: Останови! Приехали, я выхожу. Они сидели рядом в машине и смотрели друг на друга. Руки Лео в толстых перчатках крепко вцепились в руль, хотя машина стояла. Можно ли мне, спросил Лео неприлично громко, как ему показалось, откашливаясь, подняться к тебе? Нет, сказала Юдифь, я уже очень устала и хочу спать. Она открыла сумочку, достала крохотную записную книжку и карандаш, записала на страничке свой номер телефона, вырвала ее и дала Лео, спросила его номер, и он произнес его таким тоном, словно это был шифр бронированного сейфа, и вдруг Юдифь его все-таки сейчас откроет, и ему достанутся тогда неисчислимые сокровища. Юдифь записала номер, и поцеловала Лео в обе щеки, а он все так же крепко держался за руль.

Мы замечательно провели вечер!

Да, сказал Лео, а скажи, может быть, можно все-таки подняться к тебе? Голос его перешел на хрип, он лишился рассудка, зрения, слуха и дара речи.

Созвонимся завтра, ладно? Спокойной ночи! сказала Юдифь, улыбнулась и вышла из машины, ему хотелось кричать, но была только его немая пересохшая глотка, да стук захлопнувшейся дверцы.

Еще больше, чем любить ее, ему хотелось сейчас стать ею, не обнимать ее он хотел сейчас, а быть ею — как сильно он смог бы тогда любить себя самого, с таким вот внутренним согласием и такой близостью к самому себе он сейчас с удовольствием поехал бы домой и лег спать.

Он тронулся с места, выкрутил руль, чтобы развернуться, нажал на газ и одновременно пытался разглядеть в зеркало, как Юдифь отпирает входную дверь. В зеркало он увидел, что Юдифь еще раз обернулась к нему, и затем ее фигура сразу пропала, словно ее кто-то стер, Лео откинул голову назад, потом раздался треск, потом был толчок, бросивший его тело вперед — при развороте Лео врезался в дерево на противоположной стороне улицы.

Он озадаченно уставился на это дерево, которое торчало настолько близко к ветровому стеклу, словно выросло прямо из капота, потом выбрался наружу и стал осматривать повреждения. Удар в дерево был лобовой, на бампере и капоте образовалась вмятина, фары развернулись внутрь и косились одна на другую, как у больного косоглазием, стекло на одной фаре было разбито. Внезапно рядом с ним оказалась Юдифь. Если ты сделал это специально, то тебе это все равно не поможет, все равно отправляйся домой.

Лео снова сел в машину и, дав задний ход, проехал несколько метров. Потом он проверил, не мешают ли вмятины на крыльях свободно вращаться колесам; машина в действительности не пострадала настолько, чтобы нельзя было добраться до дома. Он повернулся к Юдифи, только теперь до его сознания дошел смысл ее слов, он был совершенно ошеломлен, но она уже исчезла, он увидел только пар от ее дыхания, повисший в холодном воздухе, и, словно большая стрела, указывавший на закрытую дверь дома, где жила Юдифь. Домой, в седьмой район, он поехал медленно по ночным, словно вымершим улицам Вены, и в пути все его соображения, все мысли крутились, как привязанные к месту, вокруг одной мысли — о Юдифи. Любовь, от которой было почти больно, и ненависть, глубокая, глухая ненависть. Когда дверь дома с грохотом закрылась у него за спиной, это прозвучало так, словно он хлопнул дверью в гневе, но на самом деле от выпитого вина он просто плохо контролировал себя, он не стал включать на лестнице свет, и тут же через несколько шагов запнулся и чуть не упал. Потом вышел во внутренний двор, его квартира находилась по второй лестнице. Вымощенный булыжником двор заполняли ангелы, молящиеся ангелы, поющие ангелы, коленопреклоненные и взлетающие ангелы, ангелы со свечами в руках и ангелы, несущие лампады, ангелы-хранители и целые группы обнявшихся ангелов, плиты с рельефами из ангелов, пустыня, наполненная каменными ангелами, которые в серо-голубом ночном свете являли собой ветшающую картину художественно-ремесленного искупления. Ангелы эти были произведениями и образцами кладбищенского скульптора Заградника, у которого здесь, во дворе, была мастерская. Чертов Заградник, подумал Лео, поднимаясь по лестнице.

Серо-голубой свет падал через окно во влажно-прохладную спальню Лео. Лео засыпал, и в ушах у него опять звучала мелодия, которую напевала в машине Юдифь.

Это была старая самба «Если ты поклянешься», одна из любимых пластинок Юдифи, которую она теперь поставила дома, налив себе рюмку водки и закурив сигарету. Она даже при самой сильной усталости не могла сразу лечь в постель, ей всегда нужно было переждать, пока развеются или сотрутся последние впечатления и мысли, дождаться, когда она полностью освободится от них и вновь обретет невинность, как экран в кинотеатре после окончания фильма, когда промелькнет и исчезнет последнее имя в титрах и выключат проектор, и только тогда она могла закрыть глаза. Юдифь не любила валяться в постели, сон не был для нее наслаждением, которое она заранее предвкушала и которое хотела бы продлить. Если она просыпалась очень рано, проспав совсем недолго, и если ничто не заставляло ее сразу встать, она всегда ощущала такое сильное сердцебиение, будто только что выпила кофе, и тут же вскакивала с постели. В раннем детстве и в школе ее заставляли обязательно спать после обеда, и Юдифь всегда воспринимала это правило, введенное матерью, которая сама была не прочь соснуть после обеда часок-другой, как мучение, как бессмысленную помеху в игре или в чтении — в занятиях, которые ей так хотелось продолжить.

Услышав однажды рассказ отца, что, мол, такому-то повезло, потому что он умер во сне, умиротворенно заснул и просто больше не проснулся, она не могла понять, в чем же ему, собственно, повезло. Но тот факт, что во сне можно умереть, породил настоящую фобию, идею-фикс, что ей суждено умереть именно так, и что всякий раз, когда она проспит почему-либо дольше, чем обычно, ей грозит смертельная опасность. Поэтому в часы обязательного послеобеденного сна она всегда бодрствовала и лежала, сосредоточившись только на том, чтобы не заснуть и не пропустить тот момент, когда, наконец, придет мама и поднимет ее. С этим связаны были скорее всего и трудности при попытках заснуть, а также то отчетливое ощущение длительности времени, например, час казался ей вечностью, или ночь — она могла длиться всю жизнь, ничего удивительного, если она закончится смертью.