Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис - Коллектив авторов

Говоря о социально-политической ситуации военных лет, Гэтрелл констатирует, что точек соприкосновения и взаимного доверия между государственными структурами и «образованным обществом» в России было явно недостаточно. В то же время историк не согласен с тенденцией преувеличивать, а тем более абсолютизировать их раскол. По его мнению, в деле помощи фронту земству, органам городского самоуправления и общественным организациям удалось наладить с властью по-настоящему конструктивный диалог. В условиях нараставшей в обществе критики действий правительства легитимность муниципальных структур и общественных организаций, поддержка их общественным мнением существенно возрастали. Однако эти структуры не смогли нарастить свой политический капитал до такой степени, чтобы бросить вызов режиму. Поэтому, по словам Гэтрелла, «они скорее явились бенефициарами кризиса царской власти зимой 1916/17 г., чем его инициаторами или подстрекателями»{99}.

В целом в англо-американской русистике последних лет проделана значительная работа по изучению истории Российской империи в годы мировой войны. Наполняется новыми фактами рассмотрение таких тем, как степень готовности России к войне, международное положение империи накануне и во время войны, подготовка и проведение боевых операций, социально-экономическое положение и внутренняя политика последних лет империи, «цена» участия России в войне в связи революцией 1917 г.{100}

Благодаря работе в российских архивах ведущие англо-американские историки обогащают свои исследования свежим материалом, что дает им возможность ставить новые вопросы и переосмысливать прежние представления. Активно разрабатываются такие ранее слабо изученные проблемы, как межнациональные отношения и политика правящего режима по национальному вопросу, морально-психологическое состояние российского общества, политика по отношению к «вражеским подданным», беженцам и жертвам войны{101}. Освещаются и такие проблемы, как роль призыва на военную службу в формировании российской нации{102}. Все более заметное место занимает тендерная проблематика{103}, что объясняется смещением фокуса внимания исследователей с военных действий и государственной политики к «истории с человеческим лицом»{104}. В зарубежной русистике, работающей над интеграцией истории России в мировую историографию, появляются исследования, затрагивающие важную проблему исторической памяти россиян о Первой мировой войне{105}.

Серьезной новацией современного историографического этапа следует признать международное сотрудничество в деле изучения войны, в том числе проведение совместных научных конференций{106} и издание на русском языке исследований зарубежных авторов{107}. Все это не исключает острых научных

Первая — тотальная?

Задачи и структура исследования

Необходимость изучения «гражданской» истории войны связана прежде всего с тем обстоятельством, что Первая мировая во многих отношениях и для многих участвовавших в ней стран стала войной тотальной — противостоянием не только армий враждующих государств, но целых наций, войной на их истощение. По мнению большинства исследователей как англо-саксонской, так и германской исторической школы, Первая мировая война явилась переломным моментом в становлении модели «тотальной войны», так как именно в ходе этого конфликта традиционные способы ведения боевых действий были вытеснены тотальными целями, тотальной мобилизацией населения и ресурсов и тотальным контролем{108}.

Уже участники и современники восприняли войну 1914–1918 гг. как вооруженный конфликт, невиданный в истории человечества по своим масштабам, ожесточенности, количеству жертв, по степени мобилизации ресурсов стран-участниц и глобальным последствиям. С самого начала война, полагает современный британский специалист по ее истории Хью Стрэчан, велась не столько за новые территории и сферы влияния, сколько являлась «борьбой за существование» двух непримиримых миров{109}. Ближайшие и долгосрочные последствия войны современники (премьер-министр Великобритании Д. Ллойд Джордж, президент США В. Вильсон, философ О. Шпенглер, социолог П.А. Сорокин и др.) описывали в категориях «громадного пожара, сжигающего все до основания»{110}. Вызванный ею глобальный кризис, отмечают современные исследователи, поразил всю западную цивилизацию, включая представления об общественном развитии, сформированные под воздействием Просвещения{111}, и привел к геополитическим подвижкам — к эрозии роли и значения европейской цивилизации, бывшей на протяжении веков главным средоточием и двигателем общечеловеческого прогресса{112}.

Представление о Первой мировой войне как «тотальной» своим рождением обязано публицистике и правительственной пропаганде. В 1917 г. французский журналист Леон Доде напечатал памфлет «La Guerre Totale», a президент Р. Пуанкаре в одной из речей призвал соотечественников относиться к ней как к «guerre intégrale». В послевоенной Европе, отмечает швейцарский историк Стиг Фёрстер, словосочетание «тотальная война» оставалось лозунгом, который играл «важную роль в многочисленных размышлениях по вопросу о будущей войне»{113}. Наполнить его конкретным содержанием первыми попытались немецкие авторы. Философ и публицист Эрнст Юнгер в статье, изданной в 1930 г., писал о «тотальной мобилизации» как характерной черте прошедшей войны. Генерал Эрих фон Людендорф в книге 1935 г. издания вслед за другим немецким военным мыслителем Кольмаром фон дер Гольцем пришел к выводу, что тотальная война отличается от прочих тем, что опирается на «духовные и физические силы всей нации». Характерно, что предтечу этих особенностей первого мирового военного конфликта Юнгер и Людендорф обнаружили в Великой французской революции с ее лозунгом «вооруженного народа».

Официальная советская историография эту концепцию охарактеризовала как очередную «империалистическую теорию», «основу фашистской военной идеологии “блицкрига”», а ее суть определила как «всестороннее подчинение всей жизни народа и народного хозяйства интересам подготовки и ведения войны с применением на войне любых, самых жестоких способов устрашения и массового уничтожения мирного населения»{114}. С тех пор выражение «общая, с использованием всех ресурсов» (general, all-out), или тотальная, война стало кочевать по сочинениям историков, политологов и военных аналитиков.

Дефиницией этого понятия и разработкой его концепции профессиональные историки вплотную занялись лишь в конце XX века{115}. Материалом для них послужил опыт войн предшествующего столетия (главным образом гражданской войны в США и войны за объединение Германии) и особенно Второй мировой. На изучение этих проблем заметный отпечаток наложило появление в зарубежной историографии «социальной» и «новой социальной истории», развитие политологии, социальной и культурной антропологии, проведение разноуровневых межсоциальных и иных сравнительных исследований. В войнах второй половины XIX в. историки обнаружили лишь слабо выраженные, зачаточные «тенденции к тотальности». Образцом тотальной войны была признана Вторая мировая, а ее первая предшественница обрела статус «недостаточно тотальной», хотя и «важной ступени в процессе роста способности войны к мобилизации социумов и к их уничтожению»{116}.

По мнению С. Фёрстера, самая суть тотальной войны заключена в сознательном втягивании в военные действия масс гражданского населения — в первую очередь через военные и трудовые мобилизации. «Без прямой поддержки гражданского общества, — утверждает он, — переход к этому типу войны, наложившему отпечаток на целую эпоху, был бы невозможен»{117}. Отсюда задача историков — изучать «не только нужды и бедствия, но и активную роль мирного населения» в войне. «Неконструктивно, — уточняет ту же мысль отечественный исследователь, — пытаться рассматривать историческую картину такого сложного общественного явления, как мировая война, либо через призму предельно обобщенных социологических схем, либо путем подмены анализа эпохальных процессов мозаикой неповторимых человеческих судеб»{118}.

Общепризнанного определения феномена тотальной войны мировая историография не выработала до сих пор. Несмотря на это, исследователи сошлись на том, что до «полностью тотальной» не дотягивает ни одна из известных человечеству войн: «Реальной тотальной войны, — гласит вердикт того же Фёрстера, — не было и не могло быть. Однако множество конкретных случаев недвусмысленно свидетельствуют о движении по направлению к тотальной войне». Как бы то ни было, в ходе дискуссий устами историка Роджера Чикеринга была сформулирована другая методологически важная задача: «…тотальная война требует и тотальной истории»{119}. Этот постулат созвучен многофакторному методу изучения Первой мировой войны и международных отношений в целом, который в середине — второй половине XX в. был разработан и применен выдающимся французским историком-международником Пьером Ренувеном, его учениками и последователями. Созданная Ренувеном историческая школа ориентирована на рассмотрение трансформации государственных и общественных институтов под влиянием и в условиях войны, изменений в области коллективной психологии и морали, сдвигов в общественном мнении и в сознании индивидов{120}. В свою очередь, современная англоязычная историография Первой мировой войны повышенное внимание уделяет сопутствовавшим ей социальным процессам в воюющих странах и, таким образом, широко изучает проблему «война, человек и общество»{121}.[2]