Летит стальная эскадрилья - Григорий Дольников

А вышло так, что именно в это время завод получил дополнительное задание по ремонту вагонов. Нашей бригаде как комсомольско-молодежной дали двойной план, и мы целый месяц работали с большим напряжением. Справились, однако, даже на два дня раньше установленного срока. Заводская многотиражка приветствовала новых стахановцев, портреты почти всей бригады вывесили на Доске почета. С премии, по тем временам довольно большой, я купил себе наручные часы, дюжину новых галстуков. А на заводе поговаривали, что дирекция собирается представить передовиков и к награждению орденами.

По молодости я нажимал на ребят: "Дадим, братцы, невиданные проценты!" Агитировать же парней долго не требовалось - все легко, с неподдельным энтузиазмом соглашались работать после смены. И тогда пошли у нас пропуски: у одного - в вечернюю школу, у другого - на свидание. А я забыл, что надо явиться на аэродром, где ждут полеты.

Однажды, еще задолго до конца рабочего дня, меня вдруг вызвали к директору завода. "Новое срочное задание, и именно нашей бригаде!" - подумал я и в святом творческом волнении, как был под вагоном - в грязной замасленной спецовке, побежал на вызов.

В кабинете за дубовым столом сидел директор. В городе это был известный человек. Среди рабочих он пользовался авторитетом, многие почему-то были твердо уверены, что все блага на заводе исходят от него, а всякие неполадки дело рук начальников цехов да мастеров. По обеим сторонам от директорского стола стояли два огромных кресла. В одном сидел Виктор Носов, в другом -миловидная девушка в летной форме. "Опять, видно, из аэроклуба", - мелькнула догадка. А незнакомка уже шла навстречу и, протянув руку, представилась мне:

- Анна Чекунова, ваш инструктор.

Я невольно обратил внимание на привлекательную внешность летчицы. Небольшого роста, аккуратная, подтянутая, она спокойно, но твердо смотрела мне в глаза, чем еще больше приводила в смущение, улыбалась. Тогда, не зная, куда спрятать грязную ветошь, которой вытирал на ходу руки, я протянул ей для приветствия по-рабочему локоть. И еще больше стушевался.

Выручил Носов. Громко, почти торжественно он отрекомендовал меня:

- Наш лучший бригадир цеха.

Директор завода и мастер единодушно выразили мысль, что с полетами мне можно повременить ("успеет - налетается"), а вот организаторские мои способности,рабочую хватку надо укреплять.

Провожая до проходной завода симпатичного аэроклубовского инструктора, я все же пообещал прийти на аэродром. Несколько огорчило, что полетам будет учить женщина. Как-то не увязывалось представление о суровой стихии неба, о мужественной профессии летчика с образом хотя и симпатичной, судя по всему, настойчивой, решительной, но все-таки слабой половины человечества.

* * *

Аэродром, где мне предстояло впервые уйти в небо и понять, что полеты это навсегда, это судьба, находился километрах в двадцати от Минска. Крохотное летное поле с ромашками, с говорливыми жаворонками. Таких-то по нашей земле сколько насчитаешь! И все же запомнился мне осоавиахимовский аэродром на всю жизнь.

Когда я пришел туда, в группе Чекуновой уже многие учлеты прошли вывозную программу и летали самостоятельно. Ребята укладывали в свободную вторую кабину мешок с песком для правильной центровки самолета, поочередно деловито, не без гордости занимали место за управлением машины - и летели команды:

- Контакт!

- Есть, контакт.

- От винта!

- Есть, от винта...

Все это было непередаваемо здорово. Захватило сразу и понесло куда-то в неведомое далеко от всех житейских проблем, каких-то там планов, всего того, чем жил до встречи с аэродромом, и разве только легкая тревога еще удерживала на земле, вкрадываясь в сердце сомнением: "А смогу ли я так?"

Однако настал час, и вот он, первый в жизни полет.

Много уже писали о тех ощущениях, об удивительном чувстве подъема, которые испытываешь, покидая землю впервые. И все же передать такое словами трудно. Надо прочувствовать.

И первый запуск мотора - чуточку торопливый, взволнованный: как бы что не отказало, запустился бы поскорее... И первый взлет - радостный, будоражащий: "Сам черт не брат!" И первые развороты, когда выписываешь их, словно буквы в тетрадке с косой линеечкой, и первые воздушные ямы, о которых так много говорили, которых ждали не без опаски: "Яма!.." А тебя - даже весело! - только встряхнет: вместе с самолетом провалишься куда-то вниз, и на мгновение ты в невесомости. Привязные ремни натянутся на плечах, секунда, другая - и уже хлопнулся на сиденье, и уже летишь один в бескрайнем небе...

Первые мои полеты по кругу, в зону на пилотаж, по маршруту оценивались с похвалой. Анюта - так мы звали нашего инструктора между собой - была старше нас всего лишь года на три, она только что окончила Херсонскую школу подготовки пилотов-инструкторов и получила назначение в наш осоавиахимовский аэроклуб. Летала Анюта уверенно, по-женски мягко и аккуратно. Приветливая, спокойная, она никогда не отчитывала нас за ошибки на залихватском аэродромном жаргоне: "Ну, дал ему прикурить! Ну, снял стружку!" Напротив, учила искусству полета терпеливо, как-то деликатно, словно боясь вспугнуть неповторимое очарование наших первых аэродромных зорь.

- Вы сегодня выполнили полет полностью самостоятельно, - говорила она после посадки каждому курсанту и на всякий случай добавляла: - Я только чуточку за ручку держалась...

Мы радовались, не подозревая, что управляли машиной вдвоем. Где уж было разобраться, кто там на взлете или посадке вовремя среагировал на рули управления: подтянул, отклонил, добрал, придержал!.. И как знать отчего, но при проверке на самостоятельный вылет многие из нашей группы с первого захода разрешения не получили. Погорел и я.

- Землю не видишь, лапоть!.. - категорически, без тонких психологических нюансов заявил командир звена Петров.

И вместе с другими неудачниками мне пришлось продолжить вывозную программу.

После дополнительных полетов результат оказался прежним. Снова осечка и снова как приговор, но уже Анюте:

- Не видит, пень этакий, землю! Самостоятельно выпускать нельзя - аппарат разломает. Проверишь направление взгляда. Посади на полуторку да смотри, как зрачками-то ворочает.

Однако ни проверить, ни исправить ошибки учлета Дольникова при посадке самолета инструктор Анна Чекунова не смогла. На следующие полеты я уже не явился.

Бытует среди аэродромного люда такой, очевидно не слишком-то научный, термин - пилотское самолюбие.

Это когда летчик не в силах смириться с допущенной ошибкой, с промахом, когда с болью переживает чье-то преимущество, пусть хоть и в типовом, очень и очень условном учебном бою. А если учесть, что пилоту еще нет и семнадцати, что на заводе он уже уверенно руководит целой бригадой и в заводской многотиражке так красиво пишут о рабочей чести молодого ударника, может, объяснимым станет побег с аэродрома?