Ромео, Джульетта и тьма - Ян Отченашек

Ты только послушай! Раскошелились, не пожалели мошной тряхнуть, — стучит Чепек пальцем по газете: — «Десять миллионов получит опознавший дамский велосипед, шапку и портфель».

Ну-ка. Пепик, хватит в носу ковырять, примерь ту самую шапку, а я погляжу. Мне эти гроши вот как пригодятся! Читаем дальше: «…Лица, проживающие в про… протентократе без прописки, обязаны немедтенно прописаться. Не выполнившие этого приказа до субботы… будут расстреляны. Лица, укрывающие непрописанных, также будут расстреляны», Хм-м… загляну-ка я под стол, не прячем ли мы там кого-нибудь из покушавшихся, — добавляет он со злостью и, нахмурив лоб, бросает быстрый взгляд на хозяина. — Я тебя очень хорошо знаю, Алоиз, для тебя самое главное — как бы чего не вышло!

— Да перестань ты. — шепчет мастер невесело.

— А что! Тут все черным по белому, я ничего не прибавил!

В наступившей душной тишине линейка вдруг перестала стучать по гладильной доске. Портной повернулся к окну. Мальчик сидит, немного согнувшись, все еще глядя на улицу, перечеркнутую посреди мостовой резкой тенью.

Что-то не нравится ему сын в последние дни, очень уж молчалив.

Что с тобой, Павел? Тебе нездоровится?

Нет. Просто здесь душно.

Эта вынужденная ложь, эти вопросы без ответов создали недобрую напряженность, воздвигли между отцом и сыном стеклянную стену — вопросы скользят по ней, как дождевые капли.

— Что ты понимаешь? — вмешивается Чепек. — Сейчас сдавать экзамены не так просто.

Линейка выскользнула из рук и стукнулась о доску; Павел поднялся и, пряча лицо, проскользнул между двумя швейными машинками. Прежде чем кто-нибудь успел опомниться, за ним захлопнулись двери.

Он бежит по улице, а рядом с ним мчится вопрос: «Что с тобой?»

Ах, у кого хватит сил все время слушать эти разговоры!

Ненужные, затрепанные, как старые брюки. Взгляды отца! Он спасается от них, убегает по раскаленной улице куда глаза глядят, куда ноги несут.

Знакомые витрины: кондитерская — на пятачок ванильного просил он, когда был малышом. И тянулся на цыпочках, разжимая ладошку с потной захватанной монеткой. А рядом, в нескольких шагах, опустошенное войной окно колбасной лавки Франтишка Теребы, того самого, у которого пальцы безобразно опухли от кипятка. Он сам варил для покупателей сосиски. Сейчас все продукты по карточкам, колбасник в лавочке скучает, обожженные руки заживают. Галка с подрезанными крылышками забавно прыгает у лестницы возле подвала угольщика. Она все еще здесь. Улицы, и дома, и подъезды, обшарпанные стены с рисунками не всегда целомудренного свойства. Все хорошо знакомо. Это его мир, здесь бегал мальчуган в разбитых футболом башмаках. «Мальчишка портного из одиннадцатой!» Один дружески улыбнется, другой щелкнет по лбу, а лавочница вдруг великодушно протянет леденец: «Держи, Павлик, ты заслужил». Все это позади. Ты уже взрослый, тебе говорят «вы», старый мяч безнадежно закатился куда-то в темный угол, и вообще, кто знает, существуют ли теперь леденцы?

Он очнулся от воспоминаний и заметил, что бежит по знакомому парку; приостановился, удивляясь особой интуиции, которая направляла его шаги к тому самому месту. Фонтан извергает в небо струйки воды, ласковый ветерок бросает в разгоряченное лицо водяную пыль.

Здесь, здесь! Он присел на ту самую, ничем не примечательную, обыкновенную скамью, провел ладонью по облупленному лаку спинки. Здесь, на этом краю, сидела она Тут — он. Юноша замер, уткнувшись лицом в ладони. Порой кто-нибудь пройдет мимо, порой светлая тучка закроет солнце; многоголосый шум города долетает сюда издалека, а в мысли вплетается однообразный рокот самолета, «…а также будут расстреляны лица…» Ты знаешь, какой вкус у страха? Соленый, но не похожий на соль. Страх — это странный холодок, который вдруг просыпается у тебя внутри и вызывает дрожь; это сороконожка с ледяными лапками, которая пробегает по телу, подбирается к сердцу, дотрагивается… И тут же исчезает. Встряхнешься, и на минуту отпустит. Ничего нет. Ведь ничего не случилось! Но… Через минуту снова похолодеют руки, ладони станут влажными, дрогнут. Павел стыдится этой дрожи.

Кое-как ему удается увести мысли в сторону, занять их сотней обычных забот. Это похоже на отлив. Но прилив снова и снова захлестывает его. Она там! Что дальше? И снова все перемешивается. Туча, готовая разразиться грозой бог знает какой силы, — и стихийная радость, буйная мелодия, рвущаяся из груди наперекор всему. Она там, и мы еще посмотрим!

Вчера утром — это было так давно — он проснулся в своей комнате… Казалось, все было как обычно: книги, грамота за выигранную стометровку, дешевый фотоаппарат, в клетке щелкал кенарь, за окном рассветал день. Нужно было только протереть глаза, вскочить на ноги и встать под душ. «Они дали мне сегодня выспаться после экзамена, — подумал он с благодарностью. — Отец уже в мастерской, а мама отправилась в поход по магазинам».

Он позавтракал — и бегом в старый дом, вверх по лестнице, подгоняемый нетерпеливым любопытством. Озираясь, повернул ключ.

Она спала на кушетке лицом к стене, уткнувшись в подушку. Он увидел густую волну разметавшихся смоляных волос и контуры тела. Девушка повернулась на спину, и смятое одеяло соскользнуло на пыльный пол. Он укрыл ее, рассматривая лицо. Спящая, она казалась ему маленькой и беззащитной. Тихое дыхание вдруг прервал глубокий вздох, губы шевельнула кроткая детская улыбка.

Аккуратная! Он заметил, что перед сном она переоделась в полосатенькую пижаму, юбку сложила на стуле, а туфли поставила возле кушетки, старательно подровняв носы. Жакетик с желтой звездой перебросила через спинку стула. Павел смотрел на нее, не осмеливаясь вздохнуть, двинуться с места. Потом на цыпочках добрался до дверей, взялся за ручку. Он придет попозже, когда она проснется. Осторожно прикрыл двери и помчался домой. Думать! Думать! Решать! Хорошо еще, что не надо ходить в школу, у него теперь заботы поважней, чем повторять латынь или зубрить биографию Германа Геринга.

Он ворвался домой; мать еще не вернулась из похода по магазинам. Ба! Он хлопнул себя по лбу. Ведь ей же нужно что-то есть, пусть это глупо, смешно, но это так! Он открыл кладовку, быстро отрезал пару толстых ломтей хлеба, намазал их размякшим маргарином, в пустую бутылку налил немного кофе, а когда начал рассовывать все по карманам, пришла мать. Он забеспокоился. Всевидящие материнские глаза! Она ничего не заметила? «Мамочка, я взял хлеба и пошел».

Он облегченно вздохнул, ускользнув от материнского ока. А что, если открыться ребятам? Они могли бы помочь. Нет, нельзя. Вот было бы шуму! Лучше молчать.

Когда он, запыхавшись, вернулся, девушка все еще спала.

Он сел рядом и ждал. Ждал. Время шло, но он не замечал его. Забыл обо всем.

Из мастерской доносится голос отца, полный неприятного, преувеличенного смирения ремесленника перед заказчиком, которое Павел ненавидел. Слышатся шаги по скрипучему паркету и шипенье утюга; женщина на галерее развешивает пестрое белье и сонно зевает. Чумазый печник тащится по выщербленной мостовой двора с корзиной, полной глины.

Павел не заметил, как затрепетали ее ресницы. Глаза вдруг широко открылись. Выражение их было в первый момент бессмысленным. Он не мог сдержать улыбки.

Девушка быстро села, извечным защитным движением запахнула у самого горла пижаму и уставилась на него с ужасом.

Где я?

Тсс! Тише!

Он предостерегающе ткнул пальцем по направлению к дверям в мастерскую.

Ведь мы же знакомы. Вы забыли… ты забыла! Она вспомнила и облегченно вздохнула.

Да. Уже знаю. Ты Павел?

Угу.

А там…

— Отец. Там его мастерская. Он портной. Я тебе вчера рассказывал.

Она кивнула головой. Теперь она будет говорить шепотом. Она все помнит. Потом, словно сообразив, что полуодета, забеспокоилась. Покраснела и потупилась.

— Мне надо одеться, — сказала она, неуверенно улыбаясь.

— Уйти?

— Нет, не уходи, пожалуйста! Мне здесь страшно одной. Ночью что-то шелестело, кто-то бегал по полу…

Наверное, мыши. Не бойся, здесь их нет.

Правда?

Правда!

Она опять вздохнула.

— Тогда все в порядке. А теперь, пожалуйста, отвернись!

Он что-то пробормотал и повернулся к окну, засунув руки в карманы. Его немного удивила просьба не уходить. Он слышал шлепанье босых ног по полу, стук туфелек, шорох одежды. Кровь прихлынула к вискам, тело одеревенело.

— Можно.

Павел медленно повернулся, как будто все это не представляло для него никакого интереса, и придал лицу самое безразличное выражение. Девушка стояла перед ним уже одетая, в жакетике с желтой звездой на груди и расчесывала гребнем спутанные волосы. Стиснув зубы, без сожаления рвала она свою густую шевелюру, волосы трещали под расческой. Она нравилась ему, хотя лицо ее было все еще помято сном. Девушка зевнула и потянулась, как кошка.