Ваш выход, или Шутов хоронят за оградой - Генри Олди

Действительно, едва я начал извиняться за нервный срыв, как в кабинете возник молодой еще человек. Чистое тебе «северное сияние»: блеск лысины, лак туфель, заколка для галстука и очки в тонкой золотой оправе. Вывалил на стол груду бумаг, показал, где расписаться, содрал двенадцать гривен пятьдесят копеек пошлины (хорошо хоть деньги с собой были!), пожал мне руку и дематериализовался.

Я обалдело глядел на наследство.

— Что ж, поздравляю, — встал из-за стола подполковник, давая понять: аудиенция окончена. — Больше у меня к вам вопросов нет.

Ухожу, ухожу…

Дома я продемонстрировал шарик Наташке. Вместе с копией завещания. Первой ее фразой было: «Ой, какая прелесть!» Затем Наталья осмотрела шарик внимательнее и уже более скептически. Вчиталась в текст завещания. А когда я, заикаясь и робея, пояснил, кто есть наш благодетель Скоморох-Кожемяка — грянул гром:

— Лерка, рехнулся? На кой черт ты дал маньяку наш адрес?!

Я даже не обиделся. Вспомнил миролюбие подполковника.

Однако оправдываться пришлось больше получаса.

— Может, она антикварная? Дорогая? — поинтересовалась в финале супруга, сменив гнев на милость.

— Ага, как же! Тогда б с меня не двенадцать пятьдесят пошлины слупили! Довод показался Наталье достаточно убедительным, и она потеряла к шарику всякий интерес. Явившийся из школы Денис повертел цацку в руках, скривился: «Фигня какая-то» — и ушел в свою комнату.

На серванте шарик смотрелся нелепо, поэтому я забросил его в ближайшую вазочку.

Пусть лежит.

5

— Там Денис из ящика эпистолу вытащил, — Наташка ткнула пальцем в телевизор, на котором белел длинный конверт. — Поминальную. Тебе, беженец ты наш! Интересуются, когда добежишь!..

Это была обычная для нашей семьи шутка.

Десять лет назад, когда мама с дедом собрались мотать в Штаты, я умудрился получить статус беженца. За компанию. Время перемен между уроками жизни: рок-н-ролл и Союз были уже мертвы, притворяясь живчиками, а мы — еще нет, и тупо смотрели на ряды банок с хреном в «Гастрономах». Телевизор разливался кладбищенским соловьем; деньги мутировали в обои для сортиров. Мама силком вытащила нас с Натальей и шестилетним Дениской в Москву, в посольство США, мы проторчали там полдня, в жаре и толкучке, не имея возможности выйти даже на минуту. Анкеты, бланки, справки… Особенно ярко из общего контингента запомнилась грудастая баба-зоотехница, Арина Тихоновна Шапиро. Уроженка села Большие Варнаки, в цветастой шали и ситцевом сарафане с рюшами, она активно страдала от погромов. Всякий желающий мог слиться в сочувствии к Арине. Увы, жертву насилия слушали вяло, сочувствовать и вовсе отказывались, втайне завидуя несокрушимому здоровью: призрак медосмотра пугал многих. Уж не знаю, почему. Дениска просился в туалет, хотел кушать; позже, когда мы уже покинем гостеприимное здание, он остановится у помойки во дворе и грустно скажет: «Кашей пахнет!..» Представ, наконец, перед мрачным Ответственным Сотрудником Службы Иммиграции и Натурализации; озверевшим от многочасового собеседования с отъезжантами, я посочувствовал ему и себе. Вслух. Это был первый случай, когда моя болтливость оказалась кстати. «Вы собираетесь ехать?» — с интересом спросил Ответственный Сотрудник, внезапно став похожим на человека. Нет, честно ответил я. И поправился: думаю, что нет. Разве что танки на улицах… «Вас притесняли?» — у Ответственного Сотрудника пробился легкий, почти неуловимый акцент. Или просто намек. Нет, честно ответил я. И без рвения поправился: ну, не особенно…

«А зачем вы тогда подали документы?!» — Ответственный Сотрудник наклонился ко мне, внимательно разглядывая мое лицо. Будто диковинную рыбу в аквариуме. Не знаю, честно ответил я. Мама очень просила, а дед старенький, его огорчать вредно. Вот и подал.

Все равно ведь не примете.

Снаружи, выслушав содержание нашей беседы, вся очередь дружно вынесла мне диагноз: дегенерат. И зря. Я обрел вожделенный ими статус, «в соответствии с разд. 207 (с) Закона США об Иммиграции и Национальности (INA), с учетом поправок…», а большинство из этих тертых, битых, заранее подготовленных к любым каверзам ходоков осталось с носом. С тех пор по сей день (слава заокеанской бюрократии!) я получаю регулярные напоминания: «Если вы в такой-то срок… будете лишены… ваши данные…»

«Поминальные эпистолы», — смеется Наташка.

Я дегенерат. Я выбрасываю эпистолы в мусорное ведро.

Беги, Лола, беги…

Совершенно не представляю, что буду делать за океаном. Жить на пособие? Кому я там нужен с моей профессией, верней, с полным ее отсутствием?! Иногда, матеря жизнь за суету сует, втайне понимаю: иначе я уже просто не смогу существовать. Вода для пескаря, грязь для червяка — вот что значит для меня ежедневная беготня, грызня, дурацкая самодеятельность и посиделки с такими же бедолагами, как я. Отними — сдохну.

Думаю, патриотизмом здесь пахнет меньше всего.

Эгоизмом пахнет.

— Денис опять прогулял школу, — сказала Наташка. Я спиной чувствовал ее взгляд: напряженный, ожидающий. — Мне звонила завуч.

Пытаясь отмолчаться, прячу конверт в бюро. Делаю вид, будто роюсь в бумагах. Как назло, под руку не лезет ничего путного, кроме престарелого вирша, написанного к рождению сына. «Тили-бом, тили-бом, на ушах стоит роддом…» Бумага потерлась на сгибах, чернила выцвели.

Дела давно минувших дней…

— Ты совершенно не занимаешься ребенком. Вчера от него пахло пивом. Вечерний моцион. Наташке надо скинуть напряжение дня. На самом деле Дениска не так уж плох. Учится нормально. Ходит на карате: я рядом с ним выгляжу тщедушным хлюпиком. Леонид Петрович, Денискин тренер, очень хорошо о нем отзывается. Пивом, значит? В его годы я пил за гаражами приторно-сладкую настойку «Клубничка», закусывая ломтиком «Докторской». А однажды, подгуляв в компании друзей-оболтусов, стал разбрасывать по двору пустые бутылки — в полной уверенности, что за ночь они лягут в борозду, взойдут и заколосятся.

Мне тоже завуч домой звонила.

— Ему через год поступать! А он сам не знает, чего хочет!

— Я тоже не знал…

Вот это зря. С женой, захотевшей выговориться, надо молчать. Как партизан. Как Аладдин в сказке. «И встретит тебя в подземелье женщина, ликом подобная матери твоей, крича „Сын! Сын мой!“ — но остерегись отвечать ей, ибо, ответив хоть слово, пропадешь и навеки останешься там…»

Теперь надолго. Когда придет Дениска, на его долю ничего не останется. Кроме курицы с остывшими макаронами. Все остальное получу я.

— Оно и видно! Посмотри на себя! Ты хочешь сыну такой же судьбы? Наташка раскраснелась, глаза горят праведным гневом. Мы очень любим друг друга. Это правда. Мы оба очень любим Дениску. Это тоже правда.