Матрица времени - Райдо Витич

`А зачем'?

`О-о'! — развалилась на ковре Маас: `кому ты объясняешь? Вот подожди, подрастет, сама поймет'.

`Ну, да, ну, да', - закручинился домовой отчего-то.

`А ну рассказывайте без утайки'! — потребовала я, брякнув погремушкой об пол. Маас фыркнула и зевнула: стра-ашно.

`Чего над дитем смеешься'? — оскалился домовой: `Правильно деточка интересуется. Скоро ведь забудет нас'…

`А что у вас? А как у вас? А у нас плохо, плохо! Лето кончилось'! — некстати зачирикала птица под окном.

`Так еще и лето бывает?! А почему оно кончается? И какое оно? Почему я не видела, а оно уже кончилось'? — открыла я рот, глядя на синицу.

`Так холода, холода. Снег будет, снег. Голодно. Крошки есть? Дай, дай'!

`А ну кыш'! — сдул ее домовой.

`Злой, злой', - чирикнула та, улетая.

`Зачем ты ее прогнал'?

`Синицы к добру в окна не заглядывают, видела черно у нее под крыльями — знать с бедой летает, кому отдать ищет', - пояснил домовой.

`А что такое — беда'?

`Зубы резались, помнишь'?

`Ну'?

`Слюни, температура, лекарства, мать твоя без ума бегала, трясла тебя'?

`Ага'.

`А тебе и не спалось, и не елось, и не сиделось'?

`Угу'.

`Так вот то еще не беда, а репетиция'.

`У-у-у', - закатила я глаза, соображая, и погремушку в рот сунула от мозгового напряжения.

`Фыр-р', - потянулась Маас: `беда-а, когда ты рыбу стащ-щ-ми-иить не можешь. Лежит она себе, ма-анит, а ты слюной исходишь и взять не получа-аается-а, мать твоя крутится рядом. А потом ест, ест, а ты опять смо-отриш-шшь'.

— У?

`Да не слушай ее, ей вечно мало. Наестся и спит, потом в коридоре нагадит, и опять есть идет. Ох, погонит тебя когда-нибудь хозяйка'.

Маас фыркнула, обидевшись, пошла вон из комнаты.

`Никакого толка от нее нет'! — заворчал домовой, глядя вслед пушистой нахалке: `ночницу пустила, полуночницу не выгнала, животик тебе не полечила, ссоры из дому не выставила — лентяйка! Самая что ни на есть, прохиндейка'!

`Поворчи', - пренебрежительно махнула хвостом кошка: `это все твоя забота, а мне старой хозяйки радикулита хватает, то и дело его гоню. А зависть соседки'? — обернулась, уставилась, зло щурясь на домового: `сам-то куда смотришь, в комнату уже ползет, к девчонке щупальца тянет'!

` Все едино Зина ее выметет'! — махнул тот рукой и вздохнул, погладив меня по голове не касаясь: `умница моя. Спи спокойно, вещи учтены, синица отважена, можно отдохнуть, подремать'.

`Да, да', - закивала я, и легла, а домовой мне под бочек:

`Расскажи что-нибудь'.

`А чего рассказывать? Зима будет долгая, холодная, да нам то не страшно. Мать у тебя женщина хозяйственная, хоть и глупая. Но бабушка для ума есть. Ты спи, сон час, а то мамка твоя прибежит, трясти опять начнет'.

`Лучше б качала… А ты говори, говори'…

`Потом, наговоримся еще. Время у нас с тобой еще есть'.

`Время? — зевнула, сонно хлопая ресничками.

`Время, ага. В этом мире все измеряют, под категории подводят'.

`Как же время измерить? Оно ж не конца ни края не имеет'.

`Ну, о том ты скоро забудешь, начнешь учить: минута, час, сутки, месяцы, года. Протекут они, только успевай отсчитывать'.

Я закрыла глаза и представила себе время как ступеньки, по которым меня мама в коляске стаскивает, трясет. И заснула, слушая урчание Маас, чувствуя ласковую ладошку домового на своей голове.

`Спи, деточка', - вздохнул он: `скоро ты и нас забудешь, и себя. Уже забываешь'…

Зима мне сначала понравилась, а потом нет. Она веселая, но злая.

Мама все время впихивала меня в уйму кофточек и штанишек, и я чувствовала себя вновь неуклюжей. Тело, к которому я привыкла и считала своим главным достижением и сбережением, немело, зудело, и я все время бунтовала, пугаясь сразу и того, что его отбирают, и того, что меня возвращают обратно, в состояние зародыша и к старту. Но меня не слушали, и я, устав озвучивать свое мнение, смолкала, и уже в состоянии отупения, сродного с прострацией, позволяла напялить себе на голову какую-то жуткую штуку, от которой разом и глохнешь и потеешь.

Только после экзекуции `одевание' меня, наконец, выносили на улицу, где жила зима: белая, злая, потому что колючая и все время в лицо норовит дунуть. Однако, иногда она становилась очень веселой: ее подруги снежинки красиво кружились в воздухе и играли со мной. Они все время пели и смеялись, и лезли в лицо. Играть с ними было бы приятно, но руки не слушались, ноги почти не двигались, а в рот мама совала мне соску. Мне хотелось выплюнуть ее и заявить, что я достаточно взрослая, чтобы обойтись без нее, но мне нравилось чувствовать себя под защитой мамы, а соска воспринималась мной как естественный и закономерный атрибут беззащитности, который и дает мне право капризничать, сидеть на руках родителей. Маленькая, я маленькая — напоминала себе и бодро жевала резину, сгрызя за месяц три соски. На четвертой привыкла и требовала ее вернуть, если отбирали. Меня настойчиво приучали к отсутствию моего мнения, на все мои аргументы, были найдены более веские контраргументы. Я стала забывать, что могу и стала учиться тому, что надо, периодически высказывая, что хочу. Но всплески напоминания о себе любимой заканчивались, не успев и начаться.

Жизнь моя походила на тихий безмятежный сон, в который я впадала как в летаргию: мягкий голос мамы, вкусная печенька, кружение снега, бабушкина улыбка, большой пушистый заяц под пахучим деревом, что озонировало, освежало воздух, гнало соседкину зависть, раздражало полуночницу и пришлось по вкусу Маас. Домовой ворчал что-то про горы мусора и излишнюю суету, а я то и дело пыталась укусить дерево, стащить с него блестящий дождик и красивые шарики, и посмотреть, что внутри странного существа с мешком. Внутри оказалась приставучая субстанция, от которой я начала чихать и выть, сдуру попробовав ее на вкус. Как обычно от неприятности меня спасла мама, и моя уверенность в том, что чтобы не случилось, она будет рядом, окрепла. Я стала меньше хвататься за ее подол и требовать, чтоб она осталась рядом.

А вскоре я поняла, что мои ноги окрепли и могут держать мое тело в вертикальном положении. Так появилась новая забава, которая серьезно увлекла меня. Зацепившись руками за все, что под них попадалось годного, я проверяла амортизацию конечностей и прыгала и прыгала, взлетая к потолку, чувствуя себя парящей, невесомой. Родное, знакомое до ностальгии ощущение, будило желание постоянно качаться на ногах, прыгать. Я уже не помнила, что это чувство называется — свободой, и еще не знала, что под этим словом подразумевают окружающие меня люди. Но я уже была частью сообщества, одновременно еще осознавая себя независимой. Все больше и больше грузиков тянуло меня вниз, а не ввысь, и приземляло. Я еще знала, помнила что такое летать, но летала уже только во сне, а наяву лишь в руках взрослых.