Алиса в занавесье - Роберт Ширмен

И он почти побежал, вдруг с абсолютной уверенностью осознав, насколько он мал и беспомощен перед этой стеной звука, насколько быстро улица погрузилась во мрак, что он может потеряться в этой угольно-черной тьме, оглохнуть от боевого рева. А еще он знал, что этот звук затянет его и поглотит.

Но вместе с тем в нем возникла ярость, о существовании которой он даже не подозревал.

Он будет стоять насмерть за свою землю.

«Забыть ли старую любовь и не грустить о ней…»

— Ублюдки! — закричал он. — Вы эгоистичные ублюдки! Мне с утра на работу! И моей жене, сыну и собаке тоже!

Вдруг в одном из окон первого этажа шторы чуть раздвинулись, выпустив на улицу лучик света, и снова закрылись.

— Я вас видел! — заорал он. — Вы там! Думаете, я вас не замечу?

Подняв с земли один из камней, которыми была выложена дорожка, он побежал к дому, навстречу оглушительной музыке, и бросил камень в окно. И попал. На мгновение Алану показалось, что он разбил стекло, он испугался, потом обрадовался — он с удовольствием высадил бы весь оконный проем, — и в конце концов расстроился, что камень не нанес никакого вреда.

— Я тебя достану! — заорал он.

«За дружбу старую — до дна!За счастье прежних дней!С тобой мы выпьем, старина,За счастье прежних дней».

Он побежал из соседского сада в свой гараж и схватил стремянку; та жалобно задребезжала в его руках. Пиджак от напряжения треснул по шву. Чертова Алиса, это она заставила его напялить. В какой-то ужасный момент, пока Алан тащил стремянку, ему вдруг показалось, что музыка стихла, а он этого уже не хотел, и что ему делать, если это случится? Но нет, просто начался другой куплет и «Старая дружба» с новой силой стала прославлять Новый год. Так громко и так эгоистично, но так, черт побери, празднично.

Он все тащил стремянку, сначала в одной руке, потом в другой, ему казалось, что руки дергаются, будто танцуют, под эту музыку.

И вот он уже приставляет стремянку к их дому, вернее, с грохотом бьет ею по дому, и начинает подниматься. Ступени скрипят под его весом.

— Сейчас я тебя достану! — снова кричит он, но уже чуть менее уверенно, чем раньше. Но он понимает, что его ярость никуда не делась, просто стала не такой сильной.

Алан посмотрел вниз. Лучше бы он этого не делал — вокруг было так темно, что он не видел даже земли внизу. Но все-таки продолжал карабкаться наверх и кричать: «Я сейчас тебя достану», но его голос теперь звучал тише, как будто он сообщал это по секрету. Неожиданно ступеньки закончились, и он оказался на самом верху лестницы и — вот совпадение — прямо перед окном. Свет не горел, шторы были плотно задернуты.

— Эй! — он врезал кулаком по стеклу. — Эй! Откройте! Откройте!

Находясь в такой близости от источника звука, он боялся не выдержать и упасть вниз, но держался крепко. Ничто не могло остановить его, никакой страх. Ведь страх — личное дело каждого, правда? Правда!

— Открывайте. В последний раз говорю! — он снова врезал по стеклу кулаком.

Вдруг шторы раздвинулись.

И музыка смолкла.

Позже он стал сомневаться, что видел в комнате именно это, подозревать, что ошибся, причем очень сильно. Алиса спрашивала, что именно произошло той ночью, и он соврал, сказал, что вообще не заглядывал внутрь дома, что соседи не пожелали показаться, и он до сих пор понятия не имеет, кто их враги. Так было намного проще. Он и сам начал в это верить.

Шторы раздвинулись еще шире, и свет ненадолго ослепил его. Возможно, именно поэтому он и не разглядел, кто именно их раздернул, ведь кто-то же должен был это сделать. Не могли же шторы сами по себе раздвинуться? Но в комнате никого не было. Никого, хотя сначала Алан решил, что есть. Он вздрогнул, увидев эти фигуры, выглядевшие так естественно, так похоже на живых людей, но…

Это были манекены. Как те, что стоят в магазинах, наряженные в одежду из последних коллекций. Мальчик в спортивной одежде лежал на картонных коробках. Он выглядел, как мертвый или раненый, человеческое тело не может принять такую позу. Но почему он так широко улыбался?

Там был и мужчина в деловом костюме (Алан заметил, что тот гораздо хуже, чем его собственный; но ведь у манекена не было Алисы, чтобы одевать его). Он стоял в углу комнаты, голова повернута к окну, к Алану. Он как будто усмехался, нет, насмехался над Аланом.

А третья, самая близкая к нему фигура, была обнаженной. Алану стало стыдно, что он смотрит на нее, словно это не женщина, а какой-то предмет, кусок мяса. Хотя погодите-ка, это ведь и есть предмет, манекен, так в чем проблема? Ее грудь представляла собой две идеальные симметричные выпуклости, каких не бывает у живых людей; но почему Алану так хотелось смотреть и смотреть на них? Ноги у нее были длинными и гладкими, без единого волоска, на красивом, по-настоящему красивом лице застыла улыбка, робкая и застенчивая, которая делала его таким невинным, что казалось, женщина нуждается в защите. Хотя, скорее, она была просто глупой.

Манекен стоял в согнутом положении, опираясь рукой о пол, будто йог в какой-то неестественной позе, и теперь Алану казалось, что мужчина в углу на самом деле скептически улыбается, разглядывая ее зад. Кто бы на его месте не улыбался, разглядывая задницу? А маленький мальчик в спортивном костюмчике просто умирает от хохота, глядя на это.

На головах у них были маленькие красные колпаки Санта-Клауса, будто манекены являлись частью новогодней декорации или участниками рождественской вечеринки.

В этот самый момент раздался собачий лай, он был очень громким и очень сердитым, как будто пес защищал свою территорию и семью от вторжения. Шторы быстро, невероятно быстро закрылись, Алан снова оказался в полной темноте, лестница упала в одну сторону, а он полетел в другую.

— Я умираю, — подумал он совершенно отчетливо, — я падаю в темноту.

Сейчас он разобьется. Интересно, а смерть — это больно? Но его это совсем не расстроило, он сам не понимал почему. Мозг подсказал ответ: «Господи, Алан, неужели ты не понимаешь, в какой ты депрессии?», но он постарался как можно быстрее выбросить это из головы. Времени на депрессию не было, к тому же он не хотел, чтобы именно такой была его последняя мысль перед смертью.

Но он не умер, теперь он это ясно понимал. Он упал совсем недалеко и лежал на небольшом цветнике, который еще недавно с такой любовью возделывали Барбара и Эрик.

Лай продолжался; он доносился из дома, поэтому Алан чувствовал себя в относительной безопасности. А вдруг собака вырвется наружу? У Алана не было времени даже забрать лестницу (Пусть подавятся!), он вскочил на ноги, и только добежав до спальни, понял, как сильно ударился и как болят его синяки.