АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА - Наталья Галкина

За полтора часа до спектакля, как договаривались, я зашел за Настасьей.

Я еле ее узнал.

– Подождите минуту, - она вышла, исчезла в комнате или в одной из комнат, а я остался соображать: что меня так удивило, что за звук незнакомый? и понял: шорох шелка. Шуршал шелк ее платья, сопровождая движения ее. Прежде я читал о шуршащем шелке женских одежд в старых романах.

Она вернулась. Теперь у нее на шее красовалась - как называется? горжетка? - но не чернобурка, нечто белое, пушистое, эфемерное, шкурка нездешняя, страусовый пух. Разодета в пух и прах. Она как бы не была и разодета, - темного шелка платье. Таких ослепительных дам видел я только в трофейных фильмах. Улыбаясь (очевидно, выражению моего лица), Настасья, отвернувшись к зеркалу, вдевала в уши сережки. Я лицезрел ее коротко стриженную черноволосую голову с затылка, в старинном зеркале мерцала улыбка ее. На гравюре «Любовники» Утамаро, увиденной мной много позже, я узнал этот затылок, сразу узнал, словно Настасья была бессмертная и Утамаро изобразил именно ее; хотя гейша в темном могла быть какой-нибудь дальней родственницей возлюбленной моей.

Она обернулась, ожидая комплиментов. Я был нем. Она ждала, чтобы я подал ей плащ. Я не шевелился. Она сняла плащ с вешалки, дала мне его в руки, повернулась ко мне спиной. Я подал ей плащ, борясь с невероятным искушением взять ее за плечи.

Вместо розового шарфа надела она фетровую черную шляпу, похожую на мужскую, затем сосредоточенно натянула крохотные перчатки, на тыльной стороне которых красовались оттиски то ли орхидей, то ли лилий. Мы вышли, она взяла меня под руку. Вместо комплимента я спросил: почему у нее такие узкие китайские глаза? Она ответила: «Я наполовину японка». Такси уже стояло у тротуара, я не только не имел понятия, что такси можно заказать на определенное время, даже накануне заказать, - но вообще еще ни разу не ездил в такси. Мы поехали по набережной Фонтанки.

Все происходило как будто не со мной, нереальные отсветы вечерних фонарей вспышками, дискретно, высвечивали маленький мирок внутри автомобиля, светлый ее плащ, черную бисерную сумочку, черные перчатки. В жизнь мою вошел фонарный свет.

Черноволосый с седыми висками моложавый полнеющий администратор, ловко отбивающийся от толпы желающих правдами и неправдами попасть на спектакль, обратил к нам печальное бледное семитское лицо свое с вечно утомленным томным взором, кажется, обернувшись на звон Настасьиных браслетов, встал ей навстречу, поцеловал ей ручку, добыл, точно факир из воздуха, заветную бумажку контрамарки и целую вечность, как мне показалось, разглядывал меня, молокососа (к тому же голодранца) при королеве; у меня уши горели; Настасья подхватила меня под локоть, потащила в соседнюю комнату, то был не гардероб, апартаменты администратора, блатные посетители снимали плащи свои и куртки тут.

В зале гасили свет, гасили постепенно, душа замирала, наступала минута между собакой и волком, мгновение театральных сумерек, между реальностью и театральным действом, миг предвкушения, лучший миг театра.

Полутьма, таинственный занавес сейчас откроется, Настасья катастрофически бледна, она катастрофически хороша, в удлиненной преувеличенной мочке нежной ее буддийского ушка сияет блеском рождественской елочной игрушки сережка. Настасья узкоглаза, но сейчас расширены глаза ее, сцена ее гипнотизирует, она не отрывает взгляда от занавеса, «как черный бархат, на котором горит сияющий алмаз, - вот что сравнил бы я со взором ее почти поющих глаз». Тогда я не знал этих строк, но глаза ее были именно такими, и взор такой, и сама она - провал черного бархата, мягкого, точно шкурка животного, - и холодный, переливчатый, острый, венчающий шкалу твердости блеск бриллианта. Я не ощущал желания, не чувствовал любви, не предавался влюбленности; я пропал!

Играющий князя Мышкина Смоктуновский грел руки у печки, поднимался по алым светом озаренной страшноватой петербургской лестнице, вскрикивал: «Парфё-он! Не ве-рю!…» Настасья Филипповна кидала деньги в камин, скрещивал руки на груди коварный совратитель Карнович-Валуа, розовело платье Аглаи; я был потрясен до глубины души.

И видение мне было.

В момент, когда вскрикнул князь свое: «Не ве-рю…» - померкло алое освещение сцены, высветился зеленоватым сиянием полумрак зала, мы словно оказались в аквариуме, в большой остекленной коробке, куда налито фосфоресцирующее сияние, где вместо ярусов зелень листвы, шелест листвы и шорох ея, купы цветов.

Видение длилось несколько мгновений.

Потом несуществующий гигантский аквариум-террариум, должно быть образчик коллекции Веригина, растаял.

После спектакля мы пошли пешком по Фонтанке, шли неспешно, болтали о том о сем; спешить было некуда.

Позже, много позже прочел я у одного из французских литераторов (специалиста по болтовне о чем бы то ни было, французский литератор всегда немножко чукча: что увидит, о том и поет) фразу, не показавшуюся мне ни тавтологичной, ни манерной: «Любовь - это то, что происходит между людьми, которые любят друг друга». Видимо, француза задело выражение «faire 1'amour», - заниматься любовью». По мне, это то же, что сказать «заниматься жизнью». Если уж задело тебя, если ты пропал, влип, меченый, - малосущественно, спишь ли ты с нею, нет ли; то есть, конечно, очень даже существенно! но не суть. Потому что даже если вы просто мелете языками на фоне фона, если вы пока на «вы», если вы пьете чай, лениво перебрасываясь через стол репликами о сахаре вприкуску или внакладку, - для вас уже пошло иное время, тягучее, бесхитростное, бескостное, изначальное время праматерии - вспышки, провалы, - от которого нельзя взять отпуск и отдохнуть.

Я не верю в россказни о любви плотской и духовной, чувственной и платонической, все это большая теория; на самом деле вас шарахнуло молнией невзначай, и все это спеклось в вас воедино. В огромном зале - будь то кинозал или зал Эрмитажа, куда на открытие очередной выставки иногда приходили мы порознь, - в толпе народа, стоя спиной к двери, не видя, я всегда знал: Настасья вошла, только что вошла, вот сейчас, теперь она здесь. В ее квартире, где жили мы вместе, когда жили, мы тоже порой выпадали из времени страстей, шурша журналами или книгами в разных углах, слушая дождь, подсматривая друг за другом и открыто, и тайно, ловя жесты, траекторию руки, поворот головы, линии складок на сгибе рукава. Мне было все равно, нарядна она или в затрапезе: кажется, ей тоже. Порой на меня находила тоска: сбылась судьба, свершилась, ждать больше нечего. Эта тоска, оборотная сторона счастья, учила терпеть, не давала впасть в эйфорию, зажраться, зазнаться.

Я даже думал: явление аквариума Веригина означало - метафорически, так сказать, - именно избранность истинных влюбленных, наше с ней одиночество в клубе коллекционеров чувств; я ошибался; то был мираж Зимнего сада; «Мираж фантома», как выразился я лет пятнадцать спустя в одном из своих эссе.

НЕМНОГО ФАНТОМОЛОГИИ

Из-за Настасьи, из-за нашего романа, начавшегося внезапно, ненамеренно, заполнившего сутки, определившего мысли, действия, чувства, ощущения, я на какое-то время забыл и про коллекционеров, и про привидения, и про Лекторий.

Однако обведенным магическим кругом любви, если вы замечали, везет особо, они могущественны, волшебство на их стороне, им все удается без особых усилий. Воздух подстроенных случайностей и рифм овевает их. Я оказался около Лектория в должный день и час, с небольшой поправкою, то бить с часовым опозданием; лекция уже шла полным ходом. Надпись на афише гласила: «Некоторые сведения о западноевропейских и российских привидениях. Лектор - фантомолог Теодоровский А. П. (отделение по изучению аномальных явлений Лен. филиала Академии наук СССР). Начало в 19 часов».

Около восьми я вошел в зал, заполненный примерно на две трети. Лектор, надо полагать, заканчивал выступление свое, ему активно передавали записочки из разных рядов, предстояли еще ответы на вопросы.

– Итак, наиболее типичные для нашего города привидения, - бойко докладывал круглолицый седовласый сангвиник в очках, поглядывая в тезисы (или то был полный текст?) доклада своего, - Петр I, Павел I с табакеркою, бродящий по Инженерному замку, пара новобрачных шутов из Ледяного дома, парное привидение царя Александра и народовольца Гриневицкого, ночлежники лавры Вяземской, что на Сенной (некоторые под видом бродяг, бомжей и нищих), Анна Иоанновна в Тронном зале. революционные матросы во главе с братьями Железняковыми. повешенные декабристы, Григорий Распутин, а также частные малоизвестные лица; осмелюсь высказать предположение, что именно привидению бедного чиновника обязана появлением на свет «Шинель» Гоголя. Должен заметить, что, кроме персонифицированных, в Петербурге - Петрограде - Ленинграде имеют место быть пространственные неодушевленные привидения, или фантомы, главные из которых - Ледяной дом и Зимний сад. Я подчеркиваю еще и еще раз: речь идет именно о привидениях, а не о мороках, блазни или миражах; это не просто вопрос формулировки; в данном случае формулировка связана с сутью явления.