Алики-малики - Самуил Полетаев

— Алики-малики, мы не опоздаем?

Нет, времени было ещё достаточно, но беспокойство подхватило и повлекло её вон из кафе. По платформе расхаживал, вглядываясь в лица, Сергей. Неизвестно, как он узнал о её отъезде. Он подлетел к ней, расталкивая толпу, взял её за плечи, что-то хотел сказать, но бубнил, заикаясь, осевшим голосом.

— Ты не волнуйся, сынок, Серенький мой. Всё будет хорошо.

— Как… какая подруга? Зачем неп… правду говоришь?

— Ну, сынок, прости меня, старую дуру, не хотела тебя огорчать. Ты не сердись на меня, милый, не ругай непутёвую твою мать… Ты прости меня…

Сергей оглянулся — на него, засунув руки в карманы, странно косил глазами Алик, смущённый нежностью женщины, которую любил больше всех.

— Здравствуй, Сергей, — сказал он, как бы извиняясь. — Я тоже провожаю твою маму.

«Твою маму» — он проговорил эти слова затруднённо и с каким-то удивлением, словно расставаясь с чем-то важным, принадлежавшим только ему, а вот сейчас приходилось делить это с кем-то ещё. Недоумение сквозило в глазах его. От Александры Ивановны не ускользнуло это недоумение, оно обожгло её душу: чужая она, старая, пропасть разделяет их, а ведь он смотрел на неё как на мать, глазастый этот говорун и фантазёр, и тихая, подавленная, как глоток рыдания, шевельнулась обида на судьбу.

— Её посмотрит хороший московский доктор, — докладывал Алик Сергею, словно тот ни о чём не знал.

— Да что ты мелешь! — вскричал Сергей, поймавший наконец голос, до этого ускользавший от него. — Да она же премию какую-то получила, книгоноша несчастная!..

— Да? — не очень удивился Алик. — Это, безусловно, интереснее, чем ходить по докторам. — Он ни капли не смутился оттого, что баба Шура бессовестно обманула сына — видимо, моральные вопросы, цена слов и поступков не занимали его. — В таком случае, баба Шура, ты обязательно должна побывать в планетарии и зоопарке. Папа обещает меня свезти в Москву, — Алик вздохнул и отвёл глаза в сторону, — если я буду хорошо себя вести и успешно закончу седьмой класс…

— Ты должен постараться, Алик.

— Конечно, я буду стараться, но не всё зависит от меня, к сожалению. Если учительница по физике не понимает простых вещей, то сколько ни старайся, а больше троечки у неё не получишь.

Дело в том, что при своём несколько отвлечённом складе ума и интересах, далёких от школьной программы, он порой не понимал простых вещей, требующих обыкновенного прилежания и внимания, и это прискорбно отражалось на его отметках. Можно было посочувствовать ему: условия перед ним отец поставил чрезвычайно хлопотливые и сложные.

— Вообще говоря, времени у тебя впереди много, в Москве ты всегда успеешь побывать…

— Безусловно, — согласился Алик.

— Милые мои, прощайте, дайте я вас поцелую. Вы здесь постойте, я посмотрю на вас вместе…

Александра Ивановна клюнула растерявшегося сына, прижала Алика и вдруг взяла их руки, сцепила и страстно сжала, словно хотела спаять в любовном порыве собственного сердца всё, что осталось, всё, что ей было дорого. И от этого внезапного движения Сергей, пришедший с твёрдым намерением не пустить мать в Москву и вернуть домой, оцепенел и ослаб, и проблеск живой мысли блеснул в его глазах.

Александра Ивановна поднялась, уже в тамбуре показала проводнице билет и промелькнула в одном, другом, третьем окне. Сергей растерянно огляделся. Какое-то далёкое, возможно, детское воспоминание передёрнуло душу, он стушевался, на миг почувствовал себя маленьким, затерянным и жалким. Увидев рядом Алика, незнакомо уставился на него, перевёл взгляд на свою руку — в ней покорно лежала худенькая смуглая рука, словно он забыл о ней. Алик задумчиво смотрел на вагон, брови его двигались, он хотел вдогонку сказать что-то очень важное и значительное, и досада кривила его губы оттого, что поезд уже отходил. Их толкали, и Сергей чувствовал бессилие его худенькой руки в своей сильной мужской ручище, и что-то тёплое окатило его душу и толкнулось к Алику — сам ли он почуял беспомощную доверчивость мальчика, или, может, это внушала ему мать, которая, собрав морщины на лбу, подняв брови, неистово смотрела на них. Она хотела что-то сказать, она говорила что-то, но поезд уносил её. Она тянулась из окна и смотрелась, как уплывающая фотография в рамке. Над вагонами плыл дымок, ветер сбивал его вниз, заволакивая окна.

Сергей очнулся от оцепенения.

— Ты что? Ты сказал что-то?

Алик исподлобья посмотрел на него своими расширенными внезапной мыслью глазами.

— Понимаешь, все шумы, гудки, скрипы, звон и даже то, что говорят люди, это ничего не пропадает, оставляет след, неуловимый никакими сегодняшними приборами, но, вообще-то говоря, нет ничего хитрого в таком аппарате, сверхчувствительном, который мог бы расшифровать следы, оставляемые звуками на стенах, скажем, этой станции. Представляешь, пройдёт много лет, может быть, тысячу или больше, включат микрозвуковой магнитофон, настроят его на соответствующую волну, и он воспроизведёт всё, что происходило сегодня здесь, и даже наш разговор…

Сергей посмотрел на него ошалелыми глазами, напряжённо сморщил лоб, продираясь мыслью через эту внезапно возникшую перед ним перспективу. Он мучительно барахтался, пытаясь связать слова, возникшие так неожиданно. По-видимому, это имело какое-то отношение к тому, что ушёл поезд и уехала мать, — да, это было как-то связано с матерью. Он с внезапной жалостью подумал о ней, теперь уже отчётливо понимая, что жить ей недолго, и содрогнулся оттого, что был с нею груб и нечуток. Мать любила черноглазого больше, чем его, Сергея, и он, Сергей, осознав это, не почувствовал обиды. В нём появился вдруг интерес к мальчишке и к тому, что тот сказал, поскольку слова его имели отношение к звукозаписи и радио, в которых он разбирался. Он вытянул Алика из толпы провожающих и повёл в кафе, где можно было посидеть и съесть по порции мороженого.

— Ты, брат, не видел моего мотоцикла? — спросил Сергей, придвигая Алику мороженое. — Своими руками сделал. Понимаешь, хранить негде, в институте стоит. Хочешь, махнём сейчас туда и покатаемся?

Алик оставил мороженое.

— Ты ешь, ешь! Так какой, говоришь, магнитофон? Ну-ка расскажи о нём подробней, что за штука такая…

Кожаный ошейник

Над горой ещё не поднялось солнце, ветер дремал в лощине, свернувшись в клубок, а Орко уже проснулся. Он стоял, привязанный к ограде, скучал и ждал, когда закричит петух, зашевелятся куры, послышится голос хозяйки и зазвенят о подойник молочные струи. Он будет ждать, пока в шуме просыпающегося дня не разнесётся хрипловатый и резкий голос Хазбулата, его молодого хозяина. Кроме Хазбулата, был ещё старый хозяин Кунай. Он всегда, сколько помнит его Орко, был молчалив. Это был хороший хозяин, всегда спокойный, разумный и терпеливый. Он трудился вместе с Орко, возил на нём сено с луга, и это было хорошо, потому что сено нужно было корове, овцам, а также и ему, Орко. Вместе они возили на базар яблоки и виноград в корзинах, белый камень с горы, и это тоже было важно. Орко возил, а хозяин шёл рядом, сгружал корзины на базарный прилавок. Хозяин всегда трудился — дробил камень, мостил им дорожку, пускал воду в арык, поливая огород и деревья. А когда дела не было, привязывал Орко к ограде, давал охапку сена и торбочку овса, мягко трепал по ушам и шее. Это был хороший, спокойный хозяин, не то что молодой Хазбулат.

Молодого хозяина Орко помнит совсем ещё маленьким, когда тот, пухлый, беленький, пахнущий молоком, ползал на четвереньках, как щенок. Он помнит, как тот впервые начал вставать на кривые ножки и тянулся к нему растопыренной грязной ладошкой. Орко доверчиво наклонялся над мальчиком, а тот цепко и больно впивался пальцами в губы или уши, и Орко спокойно терпел, помахивая хвостом и осторожно перебирая ногами. Когда Хазбулат подрос, он стал хватать Орко за хвост. Худо пришлось бы чужому человеку, который вздумал бы схватить Орко за хвост. Он припадал на передние ноги, а задние вскидывал вверх, и чужак, получив удар в живот или грудь, летел на землю с воем, а затем, опомнившись, уползал подальше, как ящерица, и на всю жизнь зарекался затевать возню с ослиным хвостом. Но проделки Хазбулата, мальчишки с цепкими руками, Орко сносил терпеливо, потому что запах его, дыхание, чёрные, как маслины, глаза он знал с той минуты, когда добрая хозяйка Сулима вышла с белым свёртком из родильного дома и передала свёрток старому хозяину Кунаю, и потом все они шли домой, и Орко шёл рядом, слушая, как свёрток, нежно пахнущий молоком, кряхтит и чмокает, как ручеёк, пробивающийся среди камней в горах.

От Хазбулата Орко всё мог стерпеть…

Теперь Хазбулат был худой, сильный и ловкий, как волчонок, двенадцатилетний мальчишка с нестриженой гривой жёстких чёрных волос и горячими, опасными, как пчёлы, глазами. По утрам, подхватив сумку под мышку, он торопился к большому дому с двумя рядами окон внизу и вверху, куда сбегалась чуть не вся детвора аила, и на несколько часов водворялась тишина, словно аил при свете дня всё ещё продолжал спать. Но Орко уже знал время, когда эта обманчивая ночь прекращалась — в двухэтажном доме кончались занятия, и шум, сперва тихий, потом всё громче, как горный поток, катился по улицам и переулкам, растекаясь по дворам, словно по арыкам, пока к ограде во дворе не подбегал Хазбулат и тут же, сбросив сумку, прыгал на Орко верхом…